—А стихи?— неуверенно шепнул мне Серега.— Стихи не пойдут?
—Стихи?— встрепенулся я и мигом просиял.— Ну, конечно, пойдут. Есть... есть доказательства!
Мы протянули оставшиеся у нас пакетики, в которые было упаковано наше грозное четверостишие. Он развернул пакетик, достал листок, прочитал, и лицо его расцвело улыбкой.
—Ловко! А что в остальных пакетиках?
—Да везде то же самое!— заторопился я.— Мы ведь их проучить хотели, вот и придумали...
Он еще раз внимательно прочитал изобретенное мною четверостишие и почему-то нахмурился. Наконец он сказал, обращаясь к нашему недавнему конвоиру:
—Лейтенант Авазов, кажется, вы очень любите стихи и знаете в них толк — не так ли?
—Как вам сказать?..— смущенно замялся тот.
—Тогда поглядите сюда — что вы скажете, например, о третьей строчке — на мой взгляд, высокохудожественной в особо крупных размерах!— и он с пафосом
прочитал: «Кирпичом получит в лоб!..»
Лейтенант Авазов сразу же нашелся и четко, как на экзамене, доложил:
—Статья восемьдесят восьмая — «Умышленное менее тяжкое или тяжкое телесное повреждение». Наказывается лишением свободы на срок до пяти лет или
исправительными работами на срок до одного года!
У меня все похолодело. Вот так стихи! Я залепетал:
—Товарищ начальник, это ведь просто так мы. Попугать их хотели... Да и памятники мы от них защитить хотели...
—Обороняли их, значит?— коварно подсказал мне старший лейтенант и я спешно кивнул, опрометчиво соглашаясь.
—Что скажете на такой вариант толкования стихов?— обернулся он вновь к лейтенанту Авазову.
—Статья девяносто — «Превышение пределов необходимой обороны».Год исправительных работ...
—Ясно?— усмехнулся старший лейтенант.— Советую подумать над стихами еще раз... Ну, а что проучить хотели — это неплохо. Только неизвестно — проучили или нет. Теперь ведь у них нет кирпичиков, вот они всей оравой, надо полагать, и ринутся снова запасаться товаром для обмена. Это вы учли?
Я вздохнул и промолчал.
—То-то же!— сказал старший лейтенант.— Придется действовать оперативно...
—Лейтенант Авазов!— обратился он к доставившему нас милиционеру.— Похоже, что мальчики правду говорят. Надо бы все отряды юных друзей милиции поднять и дежурство организовать. Есть предположение, что жвачники в ближайшие дни активизируют свою деятельность... А кирпичики,— продолжал старший лейтенант,— передайте под расписку администрации памятника. Пусть примут меры к скорейшему водворению их на старое место. И проследите за исполнением... А лучше,— добавил он, — чтобы водворяли их на место сами жвачники. Займитесь этим, лейтенант Авазов!
—Есть заняться!— козырнул лейтенант.
—И этих ребят,— показал на нас старший лейтенант,— тоже к операции подключите. Хорошие ребята — я за них ручаюсь. Оперативно мыслят! Стратегически!
Лейтенант Авазов с нескрываемым удивлением посмотрел на нас, и в его взгляде я вдруг прочитал уважение — оно было написано большими буквами и поэтому легко читалось. Я невольно отвел глаза — у меня возникло ощущение, что я читаю чужое письмо и меня застают врасплох.
И снова стартовал учебный год...
...В конце урока мама объявила:
—Завтра состоится родительское собрание, так что не забудьте сказать об этом дома. И вот еще что, - добавила она.— Есть предложение: заслушать на отчет вашей Академии о работе летом. Поэтому подумайте сами, кто будет выступать.
Ясно, этими словами мама зажгла опасный фитиль! Потому что мы стали спорить, кому идти на родительское собрание. Я сказал:
—Пусть Фархад идет, он президент — ему и отчитываться.
—Что вы, ребята! — побледнел Камилов. — Это я не могу. Поработать — пожалуйста, а языком чесать это у нас ты, Володя, мастер.
Фархад, видимо, полагал, что этим он польстил мне.
—Спасибо за комплимент! — язвительно заметил я.— Тронут высокой оценкой работоспособности моего языка.
Все ребята согласились с Фархадом. И тогда я сказал:
— Будь по-вашему. Но только чур — пойду вместе с Фархадом. У Академии есть живой президент — как же я без него приду. Получится, что я самозванец. Нехорошо получится...
И тут я поймал взгляд Васьки Кулакова. Задумчивый взгляд.
—Вась, ты чего? — тронул я его за плечо. — Стихи, что ли, пишешь?
—Вот еще,— Васька брезгливо отдернул плечо.— Что мне — писать больше нечего!
—А чего задумчивый стал?
—Знаю сам — чего. Идея у меня появилась одна, да не скажу какая.
Я пожал плечами:
—Как знаешь, урток главный архитектор!
Ах, если бы я в ту минуту поглубже заглянул в Васькины глаза и попытался прочесть, что в них. Быть может, не произошло бы тогда у нас ужасного конфуза...
Родительское собрание вела мама — как классный руководитель. Многие говорили. А потом дошла очередь и до нас с Фархадом. Стал я перечислять, что проделано за лето, и такая меня посреди этого перечисления тоска взяла, что захотелось волком завыть и выпрыгнуть в окно. Я вдруг явственно услышал насмешливый голос Акрама: «Бюрократ несчастный! На копейку добрых дел — на сто рублей барабанного боя и фанфар». Я ужасно разозлился сначала на маму, а потом, малость подумав, на самого себя. Конечно, надо было с самого начала объяснить ей, что нелепо выставлять нас самохвалами, заставляя на собрании всенародно колотить себя в грудь, как в колокол, и звенеть на весь мир:
—Слушайте, и не говорите, что не слышали! Мы — хорошие, мы — благородные, мы — находчивые. Погладьте нас по голове!
Эх, Балтабаев, Балтабаев, куриные у тебя мозги! Не сам ли ты недавно на отрядном сборе петухом наскакивал на Стеллу Хван и нещадно клевал ее за хвастовство? И вот теперь сам же и попался на ту же наживу. Я уронил голову и замолчал. Потому что вдруг все слова, до того растянутые в стройную и ясную цепочку и только ждущие своей очереди звонко выскочить изо рта, вдруг пугливо сбились в бурлящую кучу и перемешались.
—Что же ты замолчал, продолжай!— окликнула меня Роза Хегай . — Расскажи, как вы Васю Кулакова перевоспитали.
Я ужаснулся. Это что же — при Васькином отце хвастливо рассказывать, как мы к его, отцовскому, сердцу пути-дороги искали? Как Васька хулиганил напропалую — потому что, по нашим наблюдениям, Николай Степанович частенько пускал гулять свой ремешок по Васькиным мягким местам, а потом Кулак нес к нам свою ответную злость и обиду?.. Я вздохнул, не проронив ни слова, и только глубже вонзил взгляд в пол, будто хотел покрепче зацепиться за него взглядом— чтобы уже никто не сумел заставить меня поднять голову и раскрывать наши тайны.
—Ну, что ж, — поднялась из-за парты Роза. — Понятно, Балтабаев решил поскромничать.
Она улыбнулась и продолжила:
—А между тем, ребята сумели проявить много педагогического чутья и добились того, что, не скроем, долго не удавалось даже учителям. Они внушили Васе
Кулакову, что у него есть талант к изобретательству и столярному делу. Способности у мальчика скромные, но внушение, оказывается, великая вещь. И — пожалуйста!
Кулакова сегодня уже не узнать. Не дерется, не хамит, охотно принимает участие в общественно-полезных делах. Ну, а что воображает себя главным конструктором — так бог с ним, пусть воображает!
Я мельком глянул на Николая Степановича. У него полыхали уши. С такими ушами стоять на перекрестке — все движение остановить можно. Губы его трепетали. Наконец, он вымолвил, с трудом связывая слова:
—А... разве... Васятка... сами ведь признали... старается... лучший проект тахты... Чаем аксакалы наградили... Ленточку резали... Все вранье?..
Каждое слово его летело в меня как увесистый щелбан, от которого невозможно было укрыться. И тут произошло вот что. Дверца шкафа, в котором у нас стоят карты по географии и истории, да ведро с веником и швабра, с грохотом отворилась и в класс... вывалился Васька Кулаков. Он тяжело дышал, кулаки его были крепко сжаты. Все с изумлением смотрели на явление ученика из шкафа. Васька в два прыжка подлетел ко мне, лицо его исказила гримаса.