Питер закрыл глаза и начал молиться, чтобы Бог указал ему путь, но его безмолвные молитвы прервало настойчивое жужжание. Сначала он попытался игнорировать вибрацию, но вскоре сдался. Питер пересек комнату, подошел туда, где лежала его дорожная сумка, сунул руку внутрь и ответил на звонок мобильника.
К счастью, комната Питера находилась чуть дальше по коридору от комнаты Морин, иначе они могли бы никогда не найти друг друга в огромном особняке Синклера. Морин была очарована домом, она впитывала каждую деталь убранства и архитектуры, пока они шли из одного крыла в другое.
По пути они оба изучали замок, поскольку оставалось еще несколько часов до обеда. Их поразила окружающая обстановка. Они вошли в широкий коридор, освещенный естественным светом, льющимся сквозь окна из свинцового хрусталя. Во всю стену тянулась огромная фреска необычного вида, изображающая что-то вроде абстрактной сцены распятия.
Морин остановилась, чтобы полюбоваться этой работой. Рядом с распятым Христом женщина, закутанная в красное покрывало, подняла вверх три пальца, по ее лицу катилась слеза. Она стояла у водоема — реки? — из которого выпрыгивали три маленькие рыбки, одна красная и две синие. Три рыбки и поднятые пальцы женщины абстрактным образом повторяли рисунок геральдической лилии.
В этом сложном и явно современном произведении искусства было множество деталей. Видимо, все они имели символический смысл, но потребовались бы часы, чтобы разглядеть каждую из них — и, вероятно, годы, чтобы понять.
Питер остановился позади нее, разглядывая сцену распятия, прекрасную в своей простоте. Небо над крестом потемнело, солнце казалось черным, и вспышка молнии прорезала небо.
— Напоминает стиль Пикассо, не правда ли? — сказал Питер.
Их хозяин появился в конце коридора.
— Это работа Жана Кокто, самого плодовитого французского художника и одного из моих кумиров. Он нарисовал ее, когда гостил у моего деда.
Морин была ошеломлена.
— Кокто останавливался здесь? Здорово. Этот дом, должно быть, национальное сокровище Франции. Все произведения искусства — феноменальные. Картина в моей комнате…
— Рибера? Это мой любимый портрет Магдалины. Он передает ее красоту и божественную грацию лучше, чем любой другой. Исключительная вещь.
Питер недоверчиво посмотрел на него.
— Но вы же не хотите сказать, что это оригинал. Я видел его в Прадо.
— О да, но это все же оригинал. Рибера нарисовал его по желанию короля Арагона. На самом деле, он нарисовал два. И вы абсолютно правы: меньший из них находится в Прадо. А этот портрет испанский король отдал одному из моих предков, члену семьи Стюарт, в качестве искупительной жертвы. Как вы увидите, изобразительное искусство тесно связано с Нашей Госпожой. Другие примеры этого я покажу вам позднее, после обеда. Но вы не возражаете, если я спрошу, что вы собираетесь делать сейчас?
Ему ответила Морин:
— Мы просто хотели прогуляться перед обедом. Я видела какие-то руины на холме, пока мы ехали, и хотела бы взглянуть на них поближе.
— Да, конечно. Но вы бы оказали мне величайшую честь, если бы разрешили стать вашим гидом. Если это приемлемо для отца Хили, конечно.
— Почту за честь, — улыбнулся Питер, но Морин заметила, как напряглись уголки его губ, когда Синклер взял ее под руку.
Рим
23 июня 2005 года
Солнце светило в Риме ярче, чем где-либо в мире, или, по крайней мере, так чувствовал епископ Магнус О’Коннор, пока шагал по священным ступеням собора Святого Петра. Он был близок к обмороку из-за чести, которую ему оказали, допустив в личную часовню папы.
Епископ задержался перед мраморной статуей Петра, держащего ключи от церкви, и поцеловал босую ногу святого. Потом, ковыляя, вошел в церковь и устроился на первой скамье. Он возблагодарил Господа за то, что оказался в этом святом месте. Он молился за себя, за свою епархию, за будущее Святой Матери Церкви.
Завершив свои молитвы, Магнус О’Коннор вошел в кабинет Томаса, кардинала Де Каро, неся несколько красных папок, которые были его билетом в Ватикан.
— Вот они все, ваше высокопреосвященство.
Кардинал поблагодарил его. Если О’Коннор ждал от кардинала приглашения к дальнейшему разговору, то он был глубоко разочарован. Кардинал отпустил его резким кивком головы и не сказал больше ни слова.
Де Каро не терпелось увидеть содержимое папок, но он предпочитал в первый раз сделать это без свидетелей.
Он открыл первую папку, на которой была черная наклейка: «ЭДУАРД ПОЛЬ ПАСКАЛЬ».