Адмирал пошел вместе со своим помощником в направлении окруженной четырьмя вышками тюрьмы, где ему предстояло заняться необычайно трудным делом. В свое время эта тюрьма задумывалась как место заточения людей, осужденных за грабежи и убийства на юге Андалусии. Однако совсем недавно — в силу возникшей потребности в рабочих руках для возведения оборонительных сооружений в больших портах на Антильских островах — король приказал отправлять туда всех заключенных в качестве дешевой рабочей силы, и одним из главных перевалочных пунктов при этой массовой перевозке людей стала судоверфь Ла-Каррака.
Когда до ворот тюрьмы оставалось всего лишь несколько метров, адмирал вдруг вспомнил о вспышке тифа, значительно сократившей количество заключенных, а также о протестах врачей судоверфи по поводу жуткой антисанитарии и недоедания вследствие скудости рациона заключенных. Однако все прежние проблемы показались адмиралу мелкими по сравнению с тем, что свалилось на его голову сейчас. Ему пришла мысль, что его друг Пардо, капитан прибывшего корабля, направляясь в Гавану, мог бы оказать ему услугу, прихватив с собой несколько сотен заключенных. Хотя, конечно, для этого ему придется написать письмо самому маркизу де ла Энсенаде, чтобы тот дал соответствующее разрешение. Адмирал подумал, что ему будет легче убедить капитана корабля в необходимости подобного поступка, если он пригласит его поужинать этим вечером вместе с ним и его супругой Марией Эмилией, которая, кстати, наверняка обрадуется гостю.
— Карраско! Ступайте обратно на корабль и скажите капитану, что я жду его сегодня вечером на ужин. А по дороге распорядитесь от моего имени, чтобы в тюрьму явились все врачи — все, что есть.
Карраско бегом отправился обратно в порт, мысленно чертыхая и адмирала, и свою тяжкую судьбу, потому что, как ему казалось, он был единственным офицером, который сегодня на всей военно-морской базе по-настоящему работал.
Через неделю после прибытия последней партии цыган на судоверфь Ла-Каррака колонна заключенных, построенных по двое, выходила рано утром из тюрьмы, направляясь к топкому берегу моря к западу от порта, где заключенные должны были работать в громадном котловане, в котором предстояло соорудить два сухих дока. Это были самые первые на судоверфях Испании сухие доки, и сооружались они в соответствии с указаниями моряка и исследователя Хорхе Хуана.
Три дня назад корабль, привезший из Картахены цыган, поднял якоря и направился в Гавану, увозя в трюмах почти пятьсот человек, благодаря чему число находившихся в тюрьме цыган более или менее соответствовало ее реальной вместимости. Адмиралу оставалось только радоваться, что ему смог помочь старый друг Альваро Ордуньес.
Во главе вышедшей из тюрьмы колонны шли Тимбрио Эредиа и его брат Силерио. С них ни на секунду не спускали глаз четверо из сорока конвоиров, сопровождавших эту колонну. Вспыльчивый нрав братьев и раны двух солдат, присматривавших за цыганами во внутренних двориках тюрьмы, являлись вполне вескими основаниями для такой бдительности.
Обоих братьев арестовали в печально известный день тридцатого июля в одном из селений неподалеку от Мадрида, где они до этого проживали уже более пятнадцати лет. У них была собственная кузница, пользовавшаяся неплохой репутацией, поэтому у братьев всегда было много заказов. При аресте не обошлось без человеческих жертв — двое из солдат оказались явно не в состоянии справиться с Тимбрио и Силерио, мастерски владеющими ножом. Однако братьям не удалось совладать с остальными нападавшими, и те с еще большей яростью набросились на них, связали их цепями и веревками, а затем жестоко избили палками и ногами.
У Тимбрио были жена и две дочери — обе еще совсем дети. У его брата, только что женившегося на Амалии — самой младшей из двоюродных сестер жены Тимбрио, — еще не было потомства. То ли из-за своей молодости и красоты, то ли из-за желания солдат как можно более жестоко отомстить за своих убитых товарищей новобрачная подверглась гнусному надругательству со стороны военных. Они изнасиловали ее прямо на глазах у связанных по рукам и ногам Тимбрио и Силерио, а также на глазах у дочерей Тимбрио, которым солдаты тем самым цинично и наглядно показали, что может произойти и с ними, если они не будут выполнять распоряжений военных. Лица девочек, залитые слезами, контрастировали с абсолютно спокойным лицом насилуемой женщины, которая не потеряла чувства собственного достоинства, хотя ее охватила лютая ненависть. Кроме учиненного против них гнусного произвола и насилия, этот день запомнился братьям-цыганам на всю оставшуюся жизнь еще и тем, что никто из присутствовавших при их аресте соседей даже и не попытался за них заступиться, хотя среди их людей было немало их заказчиков, в том числе несколько дворян и даже священники. Поэтому братья с тех пор считали всех этих людей соучастниками совершенного против них самого настоящего преступления, вина которых была не меньше вины тех, кто над ними издевался.