Часы на камине пробили восемь с половиною. Кареты быстрее и быстрее проносились по улице, наполненные нарядно одетыми людьми, из которых одни спешили в театр, другие — на обед. Разносчики кричали в соседнем сквере, разнося вечерние газеты. Люди, стоявшие целый день за конторками, вышли на крыльцо магазинов подышать свежим воздухом. Мастеровые шли домой утомленным, неровным шагом. Зеваки, только что пообедавшие, курили сигары на улице и осматривались кругом, будто придумывая, куда бы теперь отправиться? Это была та переходная пора, когда уличная жизнь дня уже кончилась, а жизнь вечера еще не наступила. Розамонда, напрасно стараясь развлечь себя выглядыванием из окошка, более и более задумывалась, когда вдруг услышала шум отворявшейся двери. Она быстро подняла голову и увидела перед собою дядю Джозефа.
Старик вошел, не говоря ни слова, держа в руках развернутое свидетельство, которое дал ему Леонард. Взглянув на него поближе, Розамонда заметила, что он будто сильно постарел в эти несколько часов. Старик подошел к ней и, все-таки не говоря ни слова, положил дрожащий палец на открытую бумагу и держал ее так, что Розамонда могла видеть указываемое место, не вставая с кресла.
Молчание старика и перемена в лице его наполнили ее сердце внезапным страхом, который на время помешал ей говорить. Наконец, собравшись с силами и не трогая бумаги, она прошептала:
— Все ли вы рассказали ей?
— Вот ответ, который я принес, — отвечал он, снова указывая на бумагу. — Смотрите! Здесь ее имя, подписанное на том самом месте, которое вы назначили и подписанное ее собственною рукою.
Розамонда взглянула на свидетельство. Действительно, на нем была подпись: «С. Джазеф», а внизу, в скобках, слова: «бывшая Сара Лизон».
— Отчего же вы молчите? — вскричала она, глядя на старика с возрастающим страхом. — Отчего вы не говорите нам, как она приняла это известие?
— О, не спрашивайте, не спрашивайте меня, — отвечал он, отымая руку, которую схватила было Розамонда. — Я ничего не забыл. Я сказал все, что вы поручили мне сказать. Языком я пошел окольной дорогой, но лицо мое избрало кратчайший путь и все объяснило сейчас же. Умоляю вас, из сострадания ко мне, не спрашивайте меня об этом! Довольно вам знать, что ей теперь лучше, что она спокойнее и счастливее. Все зло кончено, теперь все пойдет к лучшему. Если я начну рассказывать вам, как она смотрела, если я начну рассказывать, что она говорила, если я начну рассказывать все, что было с нею, когда она узнала истину, то ужас опять овладеет моим сердцем, и все рыдания и стоны, которые я подавил в себе, снова подымутся и задушат меня. Голова моя должна быть светла и глаза сухи, иначе, как я расскажу все, что дал клятву Саре рассказать вам, прежде чем я лягу спать?
Старик остановился, вынул из кармана бумажный носовой платок и отер несколько слез, показавшихся на его глазах.
— Погодите немного, — сказала Розамонда, — не говорите ничего, пока вы не успокоитесь. Теперь уже мы не так мучимся сомнением и ожиданием, зная, что ей лучше и что она стала спокойнее…
Потом, помолчав немного, она прибавила:
— Я спрошу вас только об одном. — Она опять остановилась, и глаза ее вопросительно остановились на Леонарде. До сих пор он с безмолвным любопытством слушал все, что происходило около него, но теперь попросил жену повременить своим вопросом.
— На мой вопрос нетрудно отвечать, — заметила Розамонда. — Я только желала знать, переданы ли ей мои слова, что я с величайшим нетерпением жду свидания с нею, и позволит ли она мне посетить ее?
— Да, да, — сказал старик, кивая головою. — Этот вопрос очень кстати, потому что он дает мне силу начать рассказывать то, что мне нужно рассказать вам.
До сих пор дядя Джозеф все ходил по комнате, садился на минуту и снова вскакивал. Теперь он поставил стул между Розамондою, сидевшею у окна с ребенком на руках, и Леонардом, помещавшимся на диване. В этом положении, которое позволяло ему без затруднения обращаться то к мужу, то к жене, он вскоре совершенно оправился и начал так:
— Когда я открыл ей тайну, когда она могла слушать, а я снова говорить, то первые слова, сказанные мною, были те, которые вы поручили мне передать ей. Она пристально взглянула на меня испуганными, недоверчивыми глазами и спросила: «Слышал ли ее муж эти слова? Не огорчили ли они его? Не раздосадовали ли? Не изменился ли он в лице в ту минуту, как жена его давала вам это поручение?» А я отвечал ей: «Нет, нет, не было никакого огорчения, никакой досады, никакой перемены, ничего подобного». Тут она опять спросила: «Не произвело ли это между ними разладу? Не поколебало ли любви их и счастья, которое связывало их друг с другом?» И я опять отвечал: «Нет, нет, никакого разладу, никакого колебания! Погоди, я сейчас пойду к этой доброй женщине, приведу ее сюда и она собственным языком поручится тебе за своего доброго мужа». Между тем как я говорил эти слова, по лицу ее пробегал точно солнечный свет. «Итак, я пойду и приведу сюда эту добрую женщину», — повторил я. «Нет, нет, — возразила она. — Я не должна видеть ее, я не смею видеть, пока она не узнает…». Здесь Сара остановилась, рука ее судорожно скомкала одеяло, а я тихо спросил: «Не узнает чего?» «Того, — отвечала она, — что я, ее мать, стыжусь сказать ей в лицо». Тут я говорю ей: «Хорошо, дитя мое, не говори этого, ничего не говори». А она покачала головой, скрестила руки, вот так, на одеяле, и отвечала: «Я должна сказать ей это. Я должна освободить мое сердце от всего того, что так долго мучило и терзало его, а иначе, как я буду чувствовать радость при виде моей дочери, если совесть моя будет нечиста?» Тут она опять остановилась, подняла вот так обе руки и громко вскричала.