Во время перелета Чарли часто и тревожно снилось, что Гендерсон задушил пассажира. А один раз приснилось, что он сам задушил и пассажира, и Гендерсона.
Наяву оба инженера тщательно избегали раздражающих слов и жестов, сохраняли приветливость друг к другу и к пассажиру, сколько бы им ни хотелось рычать и кусаться, и старались поддерживать у себя сносное настроение.
Это было нелегко.
Чарли сказал:
— Чем объяснить, что Миссионерское общество дало ему целый корабль? Такому человеку, который действует на нервы одними своими поучениями, человеку с прирожденным талантом не ладить с людьми?
— Понятно, — проворчал Гендерсон, отвинчивая гайку. Это был мускулистый, коренастый человек с резкими манерами и привычкой терпеливо относиться к чужим странностям. — Миссионерское общество хотело от него избавиться. А дальше, чем с нами, улететь некуда.
Отдаленный голос доносился в кабину из невидимой, освещенной солнцем местности снаружи. Он казался звучным и уверенным.
— Бедняга думает, что это была честь, — добавил Гендерсон. Он вытащил болт, и тот, глухо стукнув, упал на мягкую обивку пола.
— Во всяком случае, — произнес Чарли, ослабляя болт за болтом, согласно инструкции, — он не может пользоваться машинным переводчиком. Машина еще не готова, мы не знаем их языка до конца. Он не может говорить с ними, если они не понимают.
— Разве? — Гендерсон приладился ключом к очередному болту и сердито поворачивал его. — Тогда что он делает сейчас? — И, не ожидая ответа, сам ответил на свой вопрос: — Проповедует, вот что!
В машинном отделении было жарко и душно, и солнечный свет манил наружу.
Чарли приостановился и вытер лоб тыльной стороной кисти.
— Проповедь ему не поможет. Раз они не понимают, то не станут и слушать.
— Мы не слушали, но это не помешало ему проповедовать нам! — резко произнес Гендерсон. — Его счастье, что мы нашли планету для высадки так скоро, — его счастье, что он не свел нас с ума раньше! Такой человек — опасность для корабля! — Гендерсону, как и Чарли, были известны рассказы о кораблях, отлетевших с маленькой командой, а вернувшихся с еще меньшей: с одним или двумя кровавоглазыми сумасшедшими и с коллекцией трупов. Гендерсон был консервативен. Он предпочитал регулярные рейсы и корабли с настоящей командой и многочисленными пассажирами. Только обещание утроенной платы и тройной страховой премии сманило его с больших кораблей на должность инженера в этом странном рейсе втроем.
— О… я ничего не имею против проповедей. — Чарли говорил кротко, но смотрел в направлении голоса странно напряженным взглядом.
— Валяй, парень, говори прямо. Мы должны нежничать друг с другом только в полете, когда заперты все в одной кабине. Старика Гарри не обманешь: тебе это НЕ нравилось.
— Нет, — мечтательно произнес Чарли, и его пристальный взгляд не менял направления. — Не могу сказать, что нравилось. Он проповедник неважный. В барах я встречал получше. — Голос снаружи, казалось, разбудил более глубокое эхо. — Он завел переводчика, Гарри. По-моему, надо помешать ему.
Чарли был рыж, долговяз, уверен в движениях, примерно одного возраста с проповедником, Гендерсон, как более опытный, положил ему на плечо предостерегающую руку.
— Я сам, — сказал он и вскарабкался по лестнице в кабину управления.
Здесь царили приятные серые тона, ярко освещенные солнцем, вливавшимся сюда сквозь арку раскрытой двери. Открытый проем был защищен только вздувающимся занавесом из прозрачной, пластикатовой пленки с ионным покрытием, свободно пропускающей воздух, но полностью задерживающей микробов и мелких насекомых. Инженер повесил свежий респиратор через плечо, взял мундштук в рот и прошел сквозь пластикатовую пленку. Она обвила его, замкнула в тесные, липковатые объятия и прилипла у него за спиной к собственной поверхности, заключив его словно в просторный кокон. Тотчас после дверной арки Гендерсон вошел в металлическую раму, похожую на крокетные воротца в человеческий рост, и приостановился там, чтобы она затянула петлю на болтающихся позади него концах пластиката, отрезала его от занавеса и заварила разрыв.
Не дожидаясь, пока пластикат обовьется и стянется вокруг него, инженер спустился по лесенке, а концы пластиката развевались за ним, как воздушно легкие флаги.
Они могли пользоваться этой тонкой пластикатовой оболочкой вместо скафандра, так как воздух этой планеты был пригоден и приятен для дыхания, и оболочка была только мерой предосторожности против инопланетной инфекции. Они не были даже уверены что такая инфекция есть, но пластикатовый кокон был обычной деталью в карантинных портах, и оба инженера привыкли к нему. Он свободно пропускал воздух, так что Гендерсон мог чувствовать кожей ветер, лишь слегка ослабленный. Бортинженер был в форменных шортах, а ветер был прохладный и приятный.
Вокруг звездолета расстилался травянистый луг с негустым лесом, а за ним в одной стороне виднелась синяя черта моря, в другой — туманная, синевато-зеленая гряда низких, далеких гор. Это было так похоже на пейзажи, знакомые Чарли с детства, что молодой инженер заплакал от волнения, когда впервые вышел из корабля. Гарри Гендерсон не плакал, но задержал свои решительные шаги и огляделся, и снова подумал, как невероятно им повезло, если они нашли столь совершенную, столь сходную с Землей планету. Он твердо верил в Судьбу и размышлял о том, что приготовила Судьба для живых существ на этой зеленой планете и почему она выбрала для своих свершений именно его.
На лугу внизу, близ подножья лестницы чернел машинный переводчик, все еще в своем ящике на колесах; одна стенка у него была снята, открывая систему управления. Это был один из самых дорогих, новых, индуктивных языковых анализаторов; их пассажир взял его с собой, ожидая и надеясь найти планету с туземным населением.
Торжествуя успех, пассажир — достопочтенный Уинтон — сидел, скрестив ноги, на ящике, словно маленький король на большом троне. Он произносил речь, пользуясь плавными, мягкими интонациями опытного оратора, и прозрачный пластикат у него на лице почти не заглушал его голоса.
А туземцы слушали. Они сидели вокруг переводчика большим неправильным кругом и смотрели. Они были безволосы, но с пучками шерсти на локтях и коленях. Иногда кто-нибудь приходил и садился слушать.
— Не отчаивайтесь, — звучно, как колокол, возглашал достопочтенный Уинтон. — Теперь, когда я показал вам свет, вы знаете, что жили во тьме и грехе всю свою жизнь, но не отчаивайтесь…
Машинный переводчик был построен с тем, чтобы усваивать огромное количество слов и фраз на любом языке, давать непосредственный перевод примерно полусотни слов, а на этом основании строить или находить грамматическую схему и печатать учебник туземного языка.
Тем временем он мог перевести всякое слово, в котором был уверен. Накануне Гендерсон нашел значение нескольких туземных слов и ввел их в машину, и теперь она добросовестно переводила их каждый раз, когда они встречались; ее звук был, как звон большого колокола, вторящий голосу проповедника. Этот громовой голос был тихим голосом Гендерсона, записанным через фильтр и усиленным двадцатикратно.
— Я… СВЕТ… ВАМ… ВЫ… ЖИЛИ… ТЬМА… ЖИЗНЬ…
Туземцы сидели на траве и слушали с видом терпеливого удивления.
— Отец Уинтон, — попытался привлечь его внимание Гарри.
Уинтон наклонился к внимательно слушающим туземцам, и в лице у него были кротость и прощение.
— Нет, скажите себе только — я жил в заблуждении, но теперь я узнаю истинный путь к праведной жизни.
Машина в ящике под ним переводила слова своим голосом приглушенного грома:
— СКАЖИ… СЕБЕ… Я… ЖИЛ… ПУТЬ… ЖИЗНЬ…
Туземцы зашевелились. Одни встали и подошли ближе, разглядывая ящик, другие собирались кучками, шептались и уходили маленькими группами, разговаривая.