Хм! Все чаще и чаще меня принимают за полицейского инспектора. Я к этому уже начинаю привыкать. Вот и сейчас. Но почему эта женщина так боится полиции? Впрочем, терпение. Ведь она обещала все рассказать, когда «он» уйдет…
Подгоняемый любопытством, я решительно вошел в комнату вслед за мисс Паризини.
«Он» оказался тщедушным, лысеющим человечком в лакированных ботинках. Встретил он меня молчаливым поклоном, показывая раскрытой ладонью на стул. Лицо стертое, неприметное. Прежде всего обращала на себя внимание его одежда. На нем был безукоризненно выутюженный смокинг. Крахмальный воротничок ослепительной белизны подпирал дряблую кожу выбритого до синевы подбородка. Этому человеку могло быть лет тридцать пять, сорок. Его подчеркнуто щеголеватый вид совсем не гармонировал с обстановкой комнаты, заставленной самой разнообразной мебелью, какими-то тюками и ящиками. Когда я сел, он посмотрел на меня спокойно и как-то вопросительно своими большими, словно с другого лица, внимательными глазами. Черные блестящие усики резко оттеняли серые, бескровные губы. Мне сразу показалось, что я уже где-то видел этого человека.
— Познакомьтесь, — запинаясь, произнесла мисс Паризини. — Это мистер Ларроти. Чарлз Ларроти…
— Очень рад, — сказал я и представился.
— Простите, вы из какой газеты? — Он наклонил вопросительно голову.
Я ответил. Потом он спросил меня, прибыл ли со мной фотограф, и после каждого моего ответа понимающе и одобрительно кивал головой и взмахивал ресницами.
Вскоре я поймал себя на том, что внимательно изучаю его телосложение: смог бы он пролезть через узкие окна музея? Да, смог бы! Рост — приблизительно пять с половиной футов. Тоже подходит. И цвет волос… Но почему он мне так знаком? Где я его мог видеть? И этот его странный наряд… Черт возьми, очевидно, надо действовать, как это сделал бы на моем месте самый заурядный репортер.
— Простите, вы родственник мисс Паризини? — перешел я в наступление.
— Да… В некотором роде.
— Это мой жених! — И, словно для того чтобы доказать это, мисс Паризини подбежала к человеку и взяла его под руку.
Он весьма нелюбезно отстранил ее и тщательно отряхнул рукав смокинга.
— Осторожно, — сказал он ледяным тоном. — Ступай принеси мистеру Мак Алистеру свою фотографию. Возможно, она ему понадобится. Только не ту, где ты в шляпе… И не болтай глупостей. Отвечай только на вопросы и думай, о чем говоришь.
Я был удивлен презрительным тоном, которым этот «жених» разговаривал со своей «невестой». Она явно боялась его и, качая головой, раболепно твердила:
— Да, Чарли. Да. Не беспокойся, Чарли…
— Я сожалею, сэр, что не смогу присутствовать при вашей беседе. Дела! Но я вас очень прошу: напишите о нас в газету что-нибудь эдакое… Ну, вы сами понимаете, сэр: кто в наши дни не мечтает стать известным? Известность — это не только слава, но и бизнес. Конечно, если повести дело как следует…
— Видите ли, — остановил я его, — моя миссия…
— Чарли, — перебила меня женщина, — ты опаздываешь.
Он остановил ее властным жестом и, слегка наклонившись, как-то знакомо произнес:
— Что прикажете, сэр?
Мисс Паризини за его спиной делала мне отчаянные знаки и умоляюще закатывала глаза. Бедняга думала, наверное, что я «разоблачусь» перед ее женихом как полицейский.
— Я хочу сказать, — продолжал я, — что моя миссия иногда позволяет мне быть полезным тем, о ком я пишу.
— Очень хорошо, сэр, — сказал с новым поклоном жених.
И я вдруг догадался: ну конечно же, это официант!
Передо мной самый обыкновенный, вышколенный официант. Он и стоит так, будто принимает заказ…
— Чарли… — Невеста робко показала глазами на часы.
— Извините меня, сэр, я очень спешу. — Он изящно поклонился, но руку подал мне как-то неуверенно, несмело. Свою невесту он поцеловал в щеку холодным, равнодушным поцелуем.
Как только за ним закрылась дверь, мисс Паризини сложила руки под подбородком и бросилась ко мне в отчаянии:
— Ради бога, сэр! Я вам все, все расскажу… Я расскажу вам то, что никогда никому не говорила. Только умоляю об одном: пусть мистер Губинер ничего не узнает. Иначе я погибла, погибла! Я не хотела никому делать зла, сэр! Обещайте мне, ради бога, обещайте, что ничего не скажете мистеру Губинеру. Вы ведь тоже человек, господин инспектор, и тоже дорожите своим местом!
Я был совершенно ошеломлен. Мало того, я просто испугался: вот сейчас все выяснится. Сию минуту я услышу из уст мисс Паризини правду о том, кто и почему убил Рамона Монтеро. А может быть… Черт возьми, а может быть, убийца она сама, мисс Паризини? Или ее жених?.. Что же тогда делать? Предать их в руки полиции? Но как это сделать? Как это вообще делается?.. Фу ты черт! Зачем я только сюда пришел?
«Вот теперь и выпутывайся! — злорадно твердил мне внутренний голос, тот самый голос, которого я последние дни почти перестал слушаться. — Уйди отсюда или останови эту женщину, пока не поздно. И не строй из себя сыщика — это плохо кончится!»
Но было уже поздно. Мисс Паризини не заметила моего смятения, а молчание приняла за готовность слушать ее исповедь.
Сначала сбивчиво и отрывисто, но потом все более и более складно она принялась рассказывать:
— Я… Я знаю, что нехорошо про покойников говорить плохое, но, видит бог, это все из-за него. Я всегда терпеть не могла этого человека. Он был злым, бесчувственным каким-то. И никого, кроме себя, не любил. Даже собственных детей… Вы понимаете: сына, родного сына хоронили, а он стоит в церкви с таким видом, будто не отпевание идет, а свадьба. Я сама видела. Нарочно пошла на него посмотреть. Жену на руках вынесли, а он… О! У этого человека в груди был камень вместо сердца. И я решила его проучить… — Ее глаза сузились и бескровные губы вытянулись в тонкую, прямую линию.
Я поймал себя на том, что не только наблюдаю за ее лицом, но внимательно изучаю ее рост, ее фигуру и цвет волос. Она была худая и ростом со среднего мужчину. А что, если она сама… Могла ли она справиться? Руки большие, жилистые. Перчатки! Я вспомнил слова Карригана: «Такие перчатки носят полисмены, солдаты на парадах и официанты». Официанты?! Боже мой, неужели она сейчас расскажет, как все это произошло!
— И вот, когда я услышала тот разговор… На моем месте каждый сделал бы то же самое — уверяю вас! В конце концов каждый сам себе хозяин… Что вы на меня так смотрите? Ошибиться может всякий! Я всю жизнь была честной, порядочной женщиной. Всю жизнь, всю жизнь!.. Вот взгляните. — Она повернулась ко мне спиной и обвела рукой комнату. — Все… все это мы с Чарли честно накапливаем вот уже семнадцать лет. С тех пор, как мы обручены. Семнадцать лет за каждую из этих вещей мы аккуратно выплачиваем каждую неделю деньги да еще ухитряемся откладывать для покупки участка земли за городом. Семнадцать лет я живу на этом чердаке. Чтобы не тратиться на квартиру, по ночам мою лестницы во всем доме — сто четыре ступени! Сто четыре проклятых, мраморных ступени! Семнадцать лет мы отказывали себе во всем, чтобы после свадьбы зажить спокойно и безбедно, как порядочные люди. Вот смотрите: этот холодильник я купила десять лет назад и уже давно оплатила его стоимость. Он еще совсем новенький: мы им не пользуемся — бережем! Платяной шкаф через три месяца будет моим. И постельное белье. И ковер, он в этом ящике, в нафталине. А Чарли на днях уже сделал последний взнос за телевизор. Он уже наш! И этот столовый гарнитур тоже наш. И вот уже совсем скоро, через каких-нибудь девятнадцать месяцев, мы выплатим последний взнос за участок земли. Я могу вам все квитанции показать. Хотите? Чарли говорит, что как только мы расплатимся за участок, сразу же его заложим и на вырученные деньги внесем первый взнос за постройку дома. Нашего собственного дома! И тогда наконец мы сможем обвенчаться и жить так, как мечтали всю жизнь. Мы и автомобиль купим. Новый. И хорошей марки. Чарли говорит, что нужно жить на широкую ногу…
Она бросила на меня злобный и вместе с тем какой-то затравленный взгляд.
— И теперь все это в ваших руках. Если вы только дадите ход этому делу… Тот, другой инспектор полиции, такой добрый, в очках, больше всего интересовался тем, сколько билетов я продавала в день. А вы… Хорошо, я вам все расскажу. Но обещайте мне, что ничего не скажете мистеру Губинеру. О, вы не знаете его! Он бы мне этого никогда не простил. Никогда!