– Милая, почему ты не хочешь вернуться в свою комнатку в мастерской? Мне казалось, тебе там очень нравилось! Там твои куклы, мягкая кровать и любимые красные башмачки! Разве они больше не нравятся тебе?
– Красные башмачки?! – воскликнула Марьям, но тут же нахмурилась, вспоминая, что же она хотела спросить?
– Конечно! Это твои любимые туфельки!
– Но ведь они для новой куклы…
– Какой куклы, милая? О чем ты говоришь? Ох, тебе опять дурно! Переутомилась? Давай, я заплету тебе косы!
Марьям замерла и впала в забытье.
Она не подчинялась себе, тело онемело, превратившись в камень или… фарфор. Нелли думала за нее, чувствовала за нее, жила за нее и решала за нее.
Марьям с трудом подняла ручки и показала матери, не пойми, откуда взявшиеся серебряные нити. Нелли охнула, но не предала значение, а несколько раз перевязала ими запястья и щиколотки дочери.
– Посмотри, какие теперь у тебя браслетики!
Сонная и фарфоровая Марьям оценила материнскую идею, но заметила, как сдавленная кожа побагровела, а через порезы сочилась кровь. Девушка испугалась и вновь показала матери запястья, жалуясь на боль.
– Что ты, доченька, тебе кажется, посмотри, твои ручки чистые!
Марьям опустила голову и поглядела на руки.
Они были здоровыми, но ужасно болели. Девушка коснулась пальцами запястья и ничего не почувствовала, но услышала странный звук. Очень близко кто-то размешивал компот в фарфоровой чашке. Ложка билась о стенку кружки, и слышался характерный звякающий звук. Но рядом никого не было.
Это Марьям терла запястья!
Девушка оцепенела: неужели ее кожа покрылась фарфором?
Ужаснувшись, она вновь постучала руками друг о дружку, но услышала лишь звуки, напоминающие звон битой посуды. Тело же не болело, какими бы сильными ни были удары. Яростно она ударила ладонями, чтобы ощутить живой отклик, но боль откликалась легким прикосновением перышка.
Она била себя по ногам и лицу до изнеможения и, наконец, поняла, что внутри осталась живой девушкой, на которую давили серебряные нити, а снаружи покрылась тонким слоем фарфора, через него просвечивались синяки на коже, они ужасно болели.
Нелли дотронулась до ручек дочери и пятна исчезли.
– Моя маленькая девочка, всегда улыбайся!
Марьям как заведённая игрушка, приподняла уголки губ, обнажая ровные зубы. Красивое личико озарила нелепая улыбка.
Пусть внутри тело болело в фарфоровых тисках, но она будет смеяться, если так хотела заботливая Нелли.
Отныне Марьям всегда улыбалась, как желала того мать, но не могла остановить слезы, что частенько выбегали на мертвые фарфоровые щёки.
«Вот бы тело не чувствовало, а лучше умерло под фарфором!» – мечтала девушка, но рисовала вечную улыбку на искусственной оболочке, как того хотела мать.
К слезам дочери Нелли относилась странно. Она не жалела и не утешала, и без сочувствия вытирала платком ее мокрое лицо. Нити на запястьях равнодушная мать затягивала сильнее, и Марьям страдала и плакала все горше и горше.
* * *
С каждым днём болезненнее и мучительнее жилось Марьям в фарфоровых тисках. Она заметила, что ручки и ножки навсегда приобрели бледно-розовый оттенок, и он не смывался, даже когда мать дотрагивалась до них. Это были разводы крови на истерзанных руках под оболочкой, что смешалась с фарфором и приобрела такой цвет. Нелли же он очень нравился.
– Моя красавица, моя любимая доченька! – Неустанно повторяла она. – Ну, вот твоя комната вновь ожила! Посмотри, рядом твои сестры-подружки!
Нелли указала на плачущую куколку и другие фарфоровые статуэтки.
– Здесь я оставлю твои башмачки! – Она поставила красные туфельки рядом с деревянной крестовиной. – Если захочешь, можешь присоединиться к ним, милая! Я тебя, конечно, не заставляю, но если станет грустно, надень башмачки и обретёшь покой! Твои сестры с радостью примут тебя! Обещаю, ты будешь самой великолепной!
Нелли оставила Марьям одну, а та заметила, как белоснежное платье на груди постепенно становилось ярко-красным: сердце устало биться в фарфоровых тисках и просилось наружу.
Девушка измучилась, и слезы градом покатились по улыбающемуся фарфоровому лицу.
Может, надев красные башмачки, тело, наконец, умрет? Она не будет ничего чувствовать, как и застывшие куколки, ее сестры? Выбирать было нечего, потому уставшая и обезволенная девушка решила надеть теперь уже ненавистные туфельки.
Страшно было Марьям даже притронуться к красным башмачкам, но ведь того желала дорогая матушка.
Как обрадуется Нелли, когда заметит, насколько преданная и верная ее плачущая дочь, что смеялась над болью! Остальные лишь ее тени.