— Тогда в другой раз.
— Иди сама.
До сих пор он, видно, держался, но теперь, сникнув, в изнеможении опустился на землю, и я поняла, что ему хочется побыть одному.
Сразу за входом царила кромешная тьма, и экскурсоводы обычно зажигают маленькие свечи, когда приводят сюда туристов. К счастью, в сумочке у меня было полно спичек, и я без труда обнаружила нужный зал. Изображения Сенмута, архитектора царицы, хорошо мне запомнились. Он казался мне сексуально очень привлекательным, но хвастливым и наглым человеком. Возможно, эти торопливо начерченные маленькие автопортреты, предусмотрительно скрытые от входящих в зал дверью, создавали впечатление рисовки.
Теперь дверей не было, но, чтобы разглядеть их, мне пришлось присесть на корточки и поднести зажженную спичку к нацарапанной на стене фигурке человека, стоящего на коленях. Когда спичка погасла, стало очень темно. Но еще беспросветнее была та тьма, которая поглотила меня, когда что-то тяжелое обрушилось на мою склоненную голову.
Иногда бывает трудно найти грань между обычным сном и ночным кошмаром. Порой события в нем выглядят прозаическими и в пересказе могут даже показаться забавными. Не содержание сна делает его ужасным, а атмосфера, эмоциональная ситуация.
В своем сне я стояла, как это бывало не раз, в дверях директорского кабинета в институте. Я видела знакомую, обыденную картину — светло-желтые стены, большой стол в полном беспорядке, полки со стопками журналов, брошюр, фотографий, разбитыми черепками и с несколькими книгами. За столом сидел мужчина, спиной ко мне. Я знала, это должен быть кто-то из них — мой отец или Джон, но не могла понять кто.
Мой сон превратился в кошмар, когда во сне я начала в ужасе от своих сомнений заламывать руки. Я знала с ни на чем не основанной уверенностью, которая бывает только во сне, что один из двоих мужчин занимал директорский стул. Но я не могла сказать который.
Вот в этом и заключался кошмар, потому что даже сзади невозможно было перепутать одного с другим — светлую, посеребренную сединой голову Джона и шапку черных волос Джейка, широкие плечи Джона и утонченную линию спины Джейка.
Тут вращающийся стул стал поворачиваться, и меня во сне замутило от необъяснимого страха. Через мгновение я увижу лицо человека, который медленно поворачивался ко мне. Я узнаю, кто он, но я не перенесу этого.
Стул поворачивается, поворачивается, поворачивается... и замер. Теперь я ясно вижу всю фигуру — и лицо тоже. Нет, не лицо — лица. Фигура была и не Джона, и не Джейка, это были они оба. На меня смотрели две пары глаз. Две пары губ зашевелились, и два голоса нараспев, как греческий хор, четко выговаривая слог за слогом, продекламировали:
— Нет такой гробницы, нет такой гробницы, нет такой...
Я, которая была во сне, начала кричать. Я кричала и кричала, пытаясь заглушить голоса, которые становились все громче и неотвратимо перекрывали мои крики. Я попыталась убежать, но ноги приросли к полу...
Мой крик все еще звучал у меня в ушах, когда я пришла в себя, и безрассудный животный страх при воспоминании о диком видении все еще повергал в дрожь все мое тело. Меня окружала плотная непроглядная тьма. Пришлось поднять руку и дотронуться до собственных глаз, чтобы убедиться, что они открыты. Капля влаги скатилась по моему носу и упала на верхнюю губу. Кровь? Нет. Более прозаическая, но столь же соленая жидкость. Пот. Было жарко в этом неизвестном темном месте, жарко, тесно, пахло плесенью. Глубоко вдохнув, я отчетливо ощутила странный запах — пыли, застоявшегося воздуха и безжизненного камня, а еще к ним примешивались какие-то другие, едва различимые запахи. Такое сочетание не было для меня привычным, во всяком случае в последнее время, но, однажды ощутив этот запах, забыть его невозможно.
Голоса из моего кошмара были не правы. Такая гробница существовала. И я была замурована в ней — лежала на спине, как его другой, молчаливый, обитатель.
Глава 7
Смерть быстрыми шагами настигнет того, кто нарушит покой фараона[24].
Мне выдался случай поблагодарить собственную память, но я бы предпочла, чтобы в тот замечательный момент озарения в моей памяти всплыло бы нечто иное. То, что я вспомнила, было знаменитым «Проклятием фараонов», изреченным, однако, не современниками фараонов. Его сочинил некий предприимчивый любитель саморекламы, когда после смерти лорда Карнавона все невежды и олухи в мире взахлеб кричали о проклятии древних египтян. Насколько мне известно, египтяне проклинали только осквернителей гробниц, а не невинных жертв похищения, таких, как я. В любом случае я не верю в проклятия.
Однако попробуй-ка сказать себе это, когда просыпаешься в кромешной тьме с раскалывающейся от боли головой и совершенно пересохшим горлом в древней египетской гробнице. Чему люди не верят средь бела дня, тому они могут поверить, идя ночью по кладбищу.
Я бесконечно долго пролежала, застыв, точно мумия, покоившаяся где-то в темноте в этой же камере. Я даже старалась дышать как можно тише, невольно опасаясь услышать дыхание еще кого-то или чего-то.
Возможно, мне было не так жутко, как какому-нибудь обычному туристу, несведущему в археологии, но выше предела степень ужаса уже не имеет значения. Я думаю, единственным, что спасло мой разум, был фонарик.
Он лежал у меня на груди, словно лилия на груди покойника (в то время мне, слава Богу, не пришло в голову такое сравнение). Я почувствовала его прохладный твердый корпус, как только смогла что-то ощущать, ибо в первое мгновение лишилась этой способности. Едва мои пальцы вцепились в него, я сразу поняла, что это, и желтый луч света оказался самым потрясающим зрелищем, которое когда-либо созерцали мои очи.
Я сидела, сжимая фонарик обеими руками, и восхищалась светом — просто светом, а не тем, что в нем стало видно. Но потом луч выхватил из темноты цвет и форму, и я, вскочив на ноги, начала лихорадочно водить фонариком, потрясенная тем, что видела перед собой.
Погребальная камера была прямоугольной, возможно около двадцати футов в длину и пятнадцать в ширину, вырубленной в каменной толще скалы. Большую часть каменных стен и потолка покрывал тонкий слой штукатурки, почти весь украшенный фресками. Синий потолок был аккуратно расписан желтыми звездами. Я направила луч фонаря на ближайшую ко мне стену, и тут в голову мне пришло столь ошеломительное предположение, что из нее мигом улетучились остатки суеверных страхов.
Краски — зеленая, красно-оранжевая, кобальтовая — были такими яркими, будто их нанесли только вчера. Однако рисунки изображали не обычные сцены погребения — ряды божеств смерти, обвивающих почившего в гробнице ритуальной охранительной пеленой. Вместо этого весь верхний левый угол стены занимал огромный желтый шар солнца. От него вниз тянулись лучи света, трогательно заканчивающиеся маленькими прелестными ладошками, которые протягивали знаки жизни и здоровья двум человеческим фигурам, купающимся в нарисованном солнечном свете. Нижняя часть стены была скрыта от моего взгляда горой предметов — шкатулок, кувшинов, сундуков, корзин. Похоронная утварь, нетронутая, не потревоженная за три тысячи лет, принадлежала какой-то царице Древнего Египта.
Царице?
Все то же невероятное предположение заставило меня направить свет на предмет в центре камеры, который занимал большую часть пространства на полу и заслонял от меня три другие стены. Это был гигантских размеров каменный прямоугольник, достававший мне почти до макушки. Крышка его была снята и лежала рядом на полу.
И крышка, и каменный саркофаг выглядели на удивление простыми, на них не было вырезано ни рисунков, ни надписей, только одна строчка иероглифических знаков бежала по стенке саркофага.
Мне ни к чему было стараться прочесть эти знаки, пытаясь узнать, что они означают. Титулы не принадлежали царице и эта гробница тоже, хотя хрупкие тонкие косточки Нефертити могли лежать в другой камере этого же захоронения. Здесь, скрытая не только от грабителей, но и от жестокой ненависти своих врагов современников, которые прокляли его как еретика, находилась мумия единственного царя Восемнадцатой династии, чье захоронение не было найдено в долине Фив. Мумия Ахнатона, того самого фараона, чья романтическая фигура всегда вызывала столько споров.
24
Так звучит один из многих вариантов надписи, якобы найденной в гробнице Тутанхамона и получившей название «Проклятие Фараона».