Добежав до телеграфной станции, Блэсс и Джек составили и отправили несколько срочных телеграмм и затем, тем же гимнастическим шагом, вернулись на канонерку, которая, едва только они вступили на ее палубу, тотчас же пошла полным ходом вперед.
Блэсс, не теряя ни минуты, пошел отдать отчет в возложенном на него поручении Сирдару, а Джек снова остался один.
Вдруг им овладело неудержимое желание увидеть Робера Лавареда, этого молодого француза, геройски посвятившего себя делу освобождения Египта. И медленно, как бы против воли, юноша направился к той каюте, которая служила тюрьмою Лавареду. Два матроса с ружьями у ног стояли у дверей. У широкого окна этой каюты в верхней рубке, прижавшись лицом к стеклу, стоял арестованный, глядя на бегущие берега Нила. Что-то странное отражалось в его упорном взгляде. Был ли обескуражен этот человек, или в душе его все еще жила хоть слабая надежда, трудно было сказать.
Джек остановился в нескольких шагах от окна, но Лаваред не видел его, так как взгляд его был устремлен туда, где виднелась группа его друзей — Арман, Оретт и Лотия. На нее смотрел теперь из окна своей тюрьмы бедный арестант. Ради нее он посвятил себя делу освобождения Египта, ради этих прекрасных, темных глаз, ради того, чтобы обладать рукой и сердцем этой чудесной девушки, которая, действительно, отдала ему свое сердце и только ждала, чтобы настал час отдать ему свою руку. Все это понял, угадал своим чутким сердцем Джек, он тоже ради своей таинственной Нилии стал сначала шпионом, а теперь потому только, что она уверила его в французском происхождении, переходил на сторону французов. И чем больше он размышлял, тем сильнее пробуждалось в его душе сочувствие к Роберу Лавареду. Вдруг последний его заметил, и взгляд, полный немого укора, упал на молодого человека.
От этого взгляда на душе у Джека стало как-то неловко, он желал хоть чем-нибудь выразить свои чувства заключенному, приподняв шляпу, он почтительно поклонился Лавареду, который смотрел на него, недоумевая, что бы могло означать подобное отношение к нему молодого англичанина, способствовавшего его аресту. Но как и чем мог Джек дать ему понять о своих изменившихся чувствах? Вдруг Хоуп помог ему лучше, чем можно было ожидать: подойдя к молодому человеку, он взял его дружески под руку и после того, низко раскланявшись с Лаваредом, на его же глазах взял Джека за шею и, продолжая ласково кивать своему господину, увлек молодого Прайса в тот конец палубы, где находились Арман, Оретт и Лотия. Машинально починившись орангутангу, Джек только теперь сообразил, что Хоуп нашел единственный способ дать понять заключенному то, что сам он не находил возможности выразить ему. Увидя его среди своих друзей, Робер, несомненно, должен был понять, что молодой англичанин, дружественно беседующий с Арманом и его спутницами, не мог быть его врагом и предателем.
Поздоровавшись с дамами и Арманом Лаваредом, Джек сел с ними, возражая на слова Лотии, упрекавшей Хоупа за то, что тот как бы насильно привел сюда молодого человека, Джек сказал:
— Не вините его, он сделал со мной то, что я сам хотел бы сделать! Да, вот уже несколько дней, как я желал с вами побеседовать, но все не решался, сегодня же решил бесповоротно мучивший меня вопрос и хочу изложить вам все, что происходило в моей душе, чтобы вы могли сами судить меня по справедливости!
И Джек вкратце рассказал им все: свое детство, под крылом доброй мистрис Прайс, затем тайну, которую та открыла ему и Джону на двадцатом году их жизни; свою нравственную двойственность, мучительное колебание при выборе родины и, наконец, восторжествовавшее над ним сознание, что он — француз и, следовательно, должен быть их естественным союзником и сторонником.
Его слушали, не прерывая, и, когда он окончил, Лаваред протянул ему дружески руки, проговорив:
— Я вам верю!
— Благодарю, — растроганно произнес юноша, — и уверяю вас, что я искренно желал бы загладить свою вину перед вами, желал бы видеть вас свободными!