Однако Эшалот не бездельничал. Из-под соломы, на которой лежал лев, он вытащил какой-то странный предмет, определить назначение которого нам представляется довольно-таки затруднительным.
Сей предмет был сделан из резины и немного напоминал те вещицы, что лежат на витринах у изготовителей бандажей.
Итак, это хитроумное приспособление состояло из двух кусков резины, вместе образовывавших что-то вроде гибкой трубки длиной дюймов пятнадцать. Оба куска были снабжены очень тонкими кожаными ленточками и выкрашены в цвет человеческой плоти.
Эшалот принялся с удовольствием разглядывать этот таинственный предмет, а затем, вдосталь им налюбовавшись, посмотрел на хозяйку. Убедившись, что та по-прежнему погружена в сон, бывший помощник аптекаря стал проворно снимать с себя куртку, жилет и ту невыразимого вида тряпицу, что служила ему рубашкой.
Во время этой процедуры он нежно разговаривал с Саладеном, который с опаской наблюдал за своим воспитателем.
– Видишь ли, лягушонок, со временем ты станешь взрослым мужчиной, таким же, как я. То, что ты так внимательно рассматриваешь, называется торсом. Мой торс рисовали многие великие художники. Что же касается твоего законного отца, Симилора, то художники всегда предпочитали изображать его ноги. Если взять его нижнюю часть тела, а мою верхнюю, то из нас двоих можно было бы слепить Аполлона Бельведерского. Хотя нет, понадобился бы третий – для лица: в этом отношении ни я, ни Симилор никуда не годимся.
Юный Саладен хотел было открыть рот, чтобы испустить один из тех жалобных воплей, с помощью которых он обычно выражал свое мнение, но Эшалот, угадав его намерения, схватил ребенка и сунул его головой в солому.
Нельзя сказать, что у Саладена было слишком уж счастливое детство, но подобное воспитание зачастую закаляет человека, заранее приучая его ко всевозможным трудностям. Итак, будучи зарытым в солому, Саладен не подавал никаких признаков жизни.
Теперь мы надеемся, что не оскорбим ничьей стыдливости, если войдем в кое-какие технические детали одного изобретения. Конечно, по масштабу его нельзя сравнить с изобретением, скажем, парового двигателя, но все же оно по-своему значительно. Честь быть автором этого открытия принадлежит нашему скромному другу Эшалоту, бывшему подручному аптекаря.
Он только что приложил к своему пупку один из кусков резины и закрепил его там с помощью ленточек, у которых были удобные крючочки, застегивающиеся на спине.
Да, надо отдать Эшалоту должное: аппарат был изготовлен просто превосходно. Ленточки было невозможно разглядеть, потому что они сливались с кожей, а сама резина выглядела совершенно так же, как обыкновенная опухоль.
Взяв кусочек разбитого зеркала, Эшалот стал внимательно изучать свое творение, чтобы убедиться, что все сделано, как нужно.
– Ну и ловок же я! – бормотал он. – Надеюсь, что, несмотря на свой вспыльчивый нрав, мальчишка не станет вопить при виде меня. Лет через пять я сделаю ему такую же штуку, только другого размера, и публика валом повалит глядеть на это диковинное чудище! Так, цвет не совсем такой, какой надо, а здесь необходимо приклеить немного волосков – и тогда это будет совершенно неотличимо от творения самого Создателя. Думаю, госпожа Самайу будет неправа, если ей не понравится моя затея.
Последние слова Эшалот произнес чуть слышно и в очередной раз нежно посмотрел на укротительницу, которая все еще громко храпела.
– Как загадочно человеческое сердце! – философски заметил Эшалот. – Когда Саладен наплачется, он засыпает. То же самое происходит и с дамами. Видно, возраст и пол тут ни при чем, просто детям Адама положено страдать из-за самих себя. Какой бы счастливой была хозяйка, если бы ее не мучила эта странная любовь!
Он на цыпочках приблизился к столу.
В одной руке Эшалот держал свое изобретение, а в другой – старую кисть, выброшенную кем-то из художников по той простой причине, что в ней уже почти не осталось волосков.
Однако эти предметы не портили впечатления, которое производил Эшалот, восхищенно созерцавший спину госпожи Самайу.
Одну руку женщина уронила на стол, и можно было видеть ее профиль – куда более романтический, чем фас. Из-под большого яркого платка (откровенно говоря, не слишком-то чистого) выглядывали густые, уже начавшие седеть волосы.
Многие, вероятно, скажут, что молодой человек возраста Эшалота не может относиться к женщине, перешагнувшей сорокалетний рубеж, словно юный влюбленный паж.
Другие добавят, что Леокадия Самайу не очень-то напоминает знатную даму и владелицу родового замка.
И все-таки те трепетные, но пылкие чувства, которые питал бедняга Эшалот к этой внушительных размеров особе, я могу сравнить лишь с поклонением рыцаря Прекрасной Даме.
Несмотря на мое правило все говорить начистоту, я все же сомневался, стоит ли мне высказывать свое мнение по этому поводу. Однако и на этот раз я не промолчу.
Я думаю, что в наш рассудительный век мы очень нуждаемся в той возвышенной наивности, коя именуется рыцарством.
Этот Аптекарь Круглого Стола обладал всеми достоинствами рыцаря: стойкостью, преданностью даме, преклонением перед ней и даже малой толикой чувственности, бывшей так к лицу великим мужам эпохи Карла Великого.
Некоторое время Эшалот стоял, поглощенный видом безмятежно спавшей укротительницы.
Глаза его сверкали, выражая, если можно так сказать, суровое сладострастие.
Хотя его руки (как, наверное, помнит читатель) были заняты, он невольно пытался сложить их в молитвенном экстазе.
– Леокадия! – прошептал наконец влюбленный, испустив долгий вздох.
И тут его словно прорвало. Накипевшая потребность излить душу заставила Эшалота заговорить:
– Ах, почему между нами лежит пропасть? Почему она – знаменитая артистка, а я – простой бедняк? О, если бы мы были равны! Тогда бы ей, и только ей, подарил бы я свою невинность! Вот Симилор – тот всегда удовлетворяет все свои капризы, но я не таков. Я слишком высоко ценю дружбу, и поэтому мне знакомы лишь несчастья. Никогда, никогда не позволял я себе никаких вольностей.
Эшалот не мог оторвать взгляда от узкой полоски кожи, белевшей между воротником и платком укротительницы. Он сделал шаг вперед.
– Она здоровая, полная женщина, – шептал Эшалот,– она ни в чем себе не отказывает и любит глотнуть вина и за завтраком, и за обедом, и за ужином, но это ей вовсе не вредит. Она – враг любых излишеств, а это так важно для дамы. У нее есть только одна слабость: чрезмерная чувствительность, которая заставляет ее пренебрегать всем, кроме предмета ее увлечения. Конечно, я был бы счастлив наслаждаться жизнью вместе с той, о ком я мечтаю, но я мог бы и страдать вместе с ней, мог бы броситься в водопад или в огонь – лишь бы спасти ее! Все покинули ее – человеческому роду присущ эгоизм, – но я верен ей, я клянусь не оставлять ее ни днем, ни ночью, и если ей понадобится моя помощь, я буду биться за нее с кем угодно до последней капли крови!
– Вот, значит, какие дела, – не оборачиваясь, спокойно произнесла госпожа Самайу. – До чего же странно устроен мир: тот, кого любишь, даже не смотрит на тебя, а тот, на кого не обращаешь внимания, молится на тебя, как на святыню!
У Эшалота задрожали ноги.
– Хозяйка, – пробормотал он, – я думал, что вы спите, и поэтому осмелился говорить глупости. Я не хотел вас оскорбить: я знаю, кто я и кто вы.
Укротительница резко встала и тряхнула своими пышными волосами, с которых упал платок.
– Я знаю, кто я! – повторила она и изо всех сил стукнула кулаком по столу. – Значит, есть еще такой человек, который ниже меня: ведь ты, бедняга, смотришь на меня снизу вверх. Знаешь, если им скажут, что есть кто-то, кто меня уважает, они лопнут со смеху!
– Кто же позволит себе это? – быстро спросил Эшалот.
– Все, начиная с последнего из последних. Садись сюда! – велела хозяйка и показала на стул, на котором недавно сидел Гонрекен.