Назавтра с документами этого учителя, никому ни о чем не сказав, никого не поставив в известность, Петро Стежка исчез. В группе забеспокоились. Стежка казался всем человеком надежным, проверенным, а тут — на тебе! На всякий случай сменили стоянку.
А в это время Стежка с солидным видом учителя сидел напротив коменданта Лугани и, как позже рассказывал сам, вел "переговоры".
Пан учитель жаловался, что в школе выбиты окна, полицаями поломаны парты. Нет тетрадей и учебников.
"Как учить, герр комендант?" — вопрошал Стежка.
Комендант кое-как ворочал языком по-нашему и потому отослал переводчицу. Вел переговоры сам. Пообещал, что начальник полиции повынимает стекло из окон в домах "большевиков", мужики отремонтируют парты. Потрясая в воздухе пальцем, сказал:
"Глафное учить дети великий любоф к великий Германия. Яволь?"
"Яволь, герр комендант. Понял, — ответил Стежка. — А читать-писать как же?"
"Читать — мало. Немношко учить читать. А шрайбен, писать — никс, не нушно. Яволь?"
"Чуть-чуть научить читать, а писать — так чтоб и расписаться не умели. Хорошо, я понял. А арифметику по какому учебнику преподавать?"
"Учебник по арифметик тут, — постучал себя комендант пальцем по лбу. Таплица умношения".
"Ага! — Стежка обрадовался, что понял коменданта. — Арифметику, значит, не выше таблицы умножения?"
"Я, я! — закивал довольный понятливостью учителя комендант. — Не выше таплицы умношения".
Петро Стежка рассказывал партизанам после того, как отбыл в шалаше арест за свое самовольство, что ему тогда захотелось умаслить коменданта до конца и он попросил, чтоб ему дали побольше портретов Гитлера.
Комендант прогугнил — "гут, гут!" — хорошо, хорошо! Из соседней комнаты вынес и торжественно вручил Стежке большой сверток портретов фюрера. Отметил пропуск и вскинул руку:
"Хайль Гитлер!"
"Хай!" — бодро махнул рукой Стежка и направился к двери.
Комендант смотрел ему вслед. А Стежка мысленно крестился: "Спаси и помилуй!" — он думал, что комендант смотрит не в спину ему, а на вешалку-стояк у двери. На ней висел плащ коменданта. Когда Стежка вошел в кабинет и огляделся, то заметил в кармане плаща рукоять пистолета. И вот, когда комендант выходил в соседнюю комнату, он кошкой метнулся к плащу, выхватил из кармана пистолет, сунул себе под пиджак за ремень.
Будь ты неладно! Это оказался не пистолет, а ракетница! Но не скажешь же: "Извините, герр комендант, не знал, что это ракетница. Возьмите ее назад, она мне нужна, как в мосту дырка".
Вышел за дверь, подался по коридору. Хотелось пуститься наутек, пятки так и жгло. Однако с важным видом, с высоко поднятой головой, как и надлежало человеку, побывавшему на приеме у коменданта, дошел до вестибюля.
О, проклятье! — с крыльца в вестибюль вошел часовой. А если ощупает? Ощупывал же, когда Стежка шел сюда.
Стежка протянул часовому пропуск и хотел было бочком-бочком проскользнуть мимо него. Так проходишь мимо злой собаки: сперва ластишься тютька, тютька, славная, хорошая, а прошмыгнув, обернешься и плюнешь: "Чтоб тебе подохнуть, псина!"
Часовой взял пропуск, поинтересовался, показав на сверток:
— Вас ист дас?
Петро развернул сверток и ткнул часовому под нос портреты Гитлера.
Тот махнул рукой: проходи!
Не подавая вида, что торопится, Стежка свернул портреты и вышел на крыльцо. Жадно глотнул воздуха. Как из омута вынырнул. Осмотрелся. У стены возле крыльца стояли велосипеды.
Еще не зная, с какой целью он это делает, Стежка спустился с крыльца, подошел к велосипедам. Облюбовал один. С закрученным, как рога у барана, рулем, с блестящими ободьями. Слева на руле было круглое зеркальце, а к нему прикреплен красный флажок с белым кругом посередине и черной свастикой в этом круге.
Неторопливо, по-хозяйски Стежка осмотрел велосипед. Сверток с портретами прижал жесткой пружиной багажника. Вывел велосипед за угол. Встал на педаль, разогнался и забросил ногу. Поехал по улице. Все быстрей и быстрей. Свернул налево, на Обчин. Вот тут, что называется, дал газу. Только песок шелестел под шинами.
Ружев, командир группы, из окруженцев, задал тогда Стежке доброго жару. И поделом. Кто так поступает? Каждая операция должна готовиться, должна приносить какую-то пользу. А это зачем? Чтобы показать свое молодечество? Так его надо показывать с головой, не идти на необдуманный риск, который мог стоить Стежке жизни. Как пить дать! Стоило коменданту вызвать к себе чиновника, посылавшего накануне того учителя в Яминск, и все бы обнаружилось. Из кабинета коменданта Стежку поволокли бы прямо в СД. Или если б чиновник увидел из окна, что кто-то поехал на его велосипеде — а велосипед, как выяснилось позднее, принадлежал именно ему, — тот же конец. Прощайся с белым светом, Стежка!
"Не было мишеней, не по чем было стрелять. Я и решил раздобыть портретов Гитлера, а заодно и наладить личные контакты с комендантом. Провести переговоры", — дурачась, говорил Стежка. Да и какие серьезные доводы мог он привести в свое оправдание?!
"Как министр иностранных дел", — заметил Коля Ветров, окруженец, родом из Хабаровска.
Вспоминали Стежку и недавно в кухне-столовой. Разведчики Даликатный и Коля Ветров рассказывали партизанам, как они выходили из майской блокировки. Было это по ту сторону Зыслава. Прорвалась бригада, прорвался отряд. Отряд прикрывали разведчики во главе с Петром Стежкой да так и остались в кольце. Залегли в густом, высоком папоротнике. Немецкая цепь приближалась. Солдаты поливали впереди себя из автоматов. Летели срезанные пулями ветки, осыпалась с деревьев кора. Грузный топот ближе и ближе. Вот уже ломается, шуршит под сапогами папоротник. Немец в каске, с автоматом в волосатых руках чуть не наступил на Петра. Тот смотрел ошалевшему немцу в глаза. Смотрел ему прямо в лицо и зрачок пистолета в руках у Стежки, рядом с которым лежали с автоматами наготове Даликатный и Коля Ветров.
Движением пистолета Стежка приказал немцу: иди прямо и — тс-с-с! приложил ко рту палец.
Все это произошло так быстро, что немец даже не задержался, не сбился с ноги. Прошел между разведчиками, как по кладке, боясь наступить на кого-нибудь из них. А они, держа его на прицеле, поворачивались вслед. И немец знал, что, издай он хоть один звук, — его изрешетят…
"Только министр иностранных дел мог договориться в такой ситуации да наш Петро", — сказал Коля Ветров.
И тут Антона словно кто за язык потянул.
"Какой министр странных дел?" — переспросил он.
Как в сук влепил! Хлопцы захохотали. Им понравилось.
С тех пор и пошла по отряду кличка. А Антон пошел в пастухи. Раньше-то, бывало, Стежка брал Антона со своими хлопцами на задания. Дело, правда, делали они, а Антон был при них вроде подручного.
Он лежит в высокой траве. Ворочается с боку на бок — мешает пистолет в кармане. И пистолет каждый раз дает тот же Петро Стежка, когда идет Антон на Сухую Милю.
Спокойно, тихо лежит Антон. И коровы улеглись. Топя плетет венок. Мирная картина. Однако голова у Антона, как на шарнирах. Даже шея заболела. Вертит головой то и дело, выглядывает из травы, как гусак.
Привычка.
Леса Толя не боялся. И все же лес, в котором ему предстояло заночевать, был чужим, незнакомым, а потому угнетал его и слегка тревожил.
Мальчик шел целый день. Сперва — по знакомым дорогам и тропкам. Перед поселком кирпичного завода свернул в обход. На завод партизаны заходили и заезжали, но стоять там не стояли. И вообще, мало ли какая неожиданность может подстерегать? Можно и на врага нарваться. Лучше обойти поселок, как он обходит встречные деревни. В то же время надо держаться поближе к деревням и поселениям. Возле них скорее встретишь партизан, чем в заброшенных, глухих лесах. Не станут же они сидеть пустынниками, без хлеба, без сведений о том, что делается на дорогах и в гарнизонах. Так Толя понимал. И понимал правильно.
Он окончательно и твердо решил пойти в партизаны и мстить за мать. К дядьке Кондрату и тетке Параске не пошел. Не захотел быть нахлебником. Сказать по правде, дядька Кондрат и тетка Параска обидели его своим предложением. Мать схватили немцы. Это верно. Но у него была хата, на огороде росли молодая картошка и капуста, огурцы. Под поветью сложена верста дров. До зимы можно было навозить еще такую же версту. Что он, один по прожил бы? Ему тринадцатый год! А его сочли за маленького, пожалели, предложили: иди жить к нам. Конечно, ему было тяжело и он в самом деле замкнулся, внутренне оцепенел. Тетка Параска угадала. Он решил не плакать. Мать не раз говорила после того, как приезжали из гарнизона, из Лугани, обобрали их до нитки и самих непонятно как оставили в живых, что надо жить. Сжать зубы, но жить, не радовать чужой глаз своими горькими слезами.