ОТЕЦ лежал на чистой простыне, в теплом шерстяном белье. Мягкий свет «летучей мыши» скрадывал мертвенную бледность его кожи и синюшность губ. Когда он ненадолго приходил в себя и смотрел на будильник, «гопа» прекращала «базар» и затихала.
Никто в подвале не знает, кто он, этот Отец, куда уходил, где был, что делал. Хотя и догадываются, что у него не один такой подвал. Наверное, поэтому он часто путал имена, вернее, клички бомжей и другие вещи. Не раз, например, спрашивал у Бородатого:
— Сколько сегодня Бекас бутылок сдал?
— Да ты что? Какой Бекас? — недоумевал Борода¬тый. — Нет у нас никакого Бекаса!
— Вола вертишь? А… да–да. — Он что–то вспоминал. А однажды вообще всех поставил в тупик. Куда–то торопился и на ходу бросил:
— Меня не будет месяц. Саргу[13] переправить в Евпаторию в срок!
Даже Бородатый плечами пожимал. Ведь деньгами занимался только сам Отец, и никого больше он в это дело не посвящал. А когда вернулся, был злой как собака, всех лишил привычной на каждой неделе гари[14] и, как говорится, рвал и метал, кричал, что какой–то бобер[15] задержек не любит. Но потом постепенно успокоился — сам виноват, что чего–то напутал!
Отец ночевал здесь только раз в неделю. Говорили, что у него в городе есть своя квартира. Но сам он высказывался в том смысле, что руководителей уважают только до тех пор, пока они живут как все. А курил–то, между прочим, не сортирную смолку[16], а «Маль–боро»! И одевался, в отличие от бомжей, чисто, хотя и не броско. Раз в неделю приносил по несколь¬ку бутылок «гари», на другой день давал опохмелиться. Все только и живут ожиданием такого дня. В такой день подвал гуляет!
ВСПОМНИВ об этом, Сортирщик невольно дернул плечами: во–первых, он, в отличие от остальных, не пил, а, во–вторых, он подумал о последнем гульбище.
В тот четверг, как всегда, ждали Отца, а, вернее, водку, которую он должен был принести. Но вдруг услышали стук в железную дверь второго яруса. Значит, был кто–то чужой — свои знали хитрый лаз. Все притихли. Но стучали настойчиво. Открывать пошел Стылый. Вернулся он с каким–то парнем — в полумраке не разглядеть.
— А ну, бобики, — закричал парень, — добавляй света! Бухать будем. Отец меня с посылкой прислал! — Он позвякал содержимым большого баула.
Зажгли еще одну керосиновую лампу и свечку, перевернули и сдвинули два зеленых ящика, в которых спали мужики, — Шавка и Маруся ночевали на железных койках, найденных на свалке. Из ящиков получился стол. Выставили водку, закуску.
Сортирщик сразу узнал этого парня, хотя тот был одет по–другому: в куртке «Аляска» на утином пуху. Но парень его не заметил или не узнал. А Сортирщик, увидев приготовления, завернулся в тряпье в своем снарядном ящике.
— Ну, и холодрыга у вас, ж… отморозишь! Вы чё, бобики, под себя, что ли мочитесь? Задохнуться можно. Ну, гандоны, я бы дня с вами не прожил! Как только вас Отец терпит? Видно, не зря он, как валютная профурсетка, «Шанелью» пользуется. Вашу вонь больше ничем не перебьешь! — Он ударил по руке Шавке, которая хотела нарезать лук. — Убери, бичевка, свои с… лапы, а то срыгну!
При последних словах все на него посмотрели с испугом: как он так — на любовницу Бородатого! Хорошо, что его сейчас нет, а то что было бы!
Бородатый пришел, когда уже успели пропустить по первому стакану. Шавка бросилась к нему с визгом:
— Ванечка, тут какой–то залетный права качает, бьет меня!
— Засохни! — рявкнул Бородатый и толкнул ее на кровать.
Шавка заскулила, заплакала, вытирая слезы старомодной горжеткой потёртого пальто.
ЕЙ лет сорок. Когда напьется, говорит визгливо, отрывисто, будто кашляет или лает. У женской половины подвала она — старшая. Рассказывают, была замужем за полковником спецназа. Тот хорошие деньги получал, жила, как у Христа за пазухой. Так ни одного дня и не проработала, как сбежала к нему из детдома, тогда еще лейтенанту. Возил он ее с собой, как чемодан, туда, где от народа «смута ожидалась».
И уж совсем, было, собрались они оформить свои отношения по закону, да в Новочеркасске полковник сорвался. Пришел в чулан, в котором они там временно жили, глаза — навыкате. Достал бутылку коньяка, выпил из горлышка как воду. Потом в буйстве изрубил единственный стол. И все причитал: «Понимаешь, Тань, эти зачинщики наш социалистический строй позорили, Хрущева врагом нации называли! Ну, тюрьмы, ну, каторги на урановых рудниках им бы хватило! А нас заставили, как в тридцать седьмом, им в спины стрелять! Я, Тань, десять человек ликвидировал… вот этими руками…»