Устроив кое-как Кочкаревых, Астафьев поспешил в город явиться начальству и потом подыскать для Кочкаревых подходящее помещение.
Явившись в полк, Астафьев узнал, что генерал Бирон еще не вернулся из похода, но что его ожидают со дня на день. Узнал он также, что никакой жалобы на него пока еще не поступало. Он побывал еще кое-где в офицерских кружках.
Везде говорили о только что окончившейся победоносной войне. Все были веселы и радостно настроены. Говорили о том, что императрица чрезвычайно довольна, что теперешние торжества ничего еще не значат перед теми, какие назначены по ратификации договора. Ожидаются чрезвычайные милости не только для участников похода, но и для народа. Говорили, что государыня хочет отпустить недоимочные долги.
Вообще, подъем духа был большой, и надежд было много. Еще передавали шепотом, что положение Бирона как будто пошатнулось, что государыня отказалась утвердить несколько его приговоров, а положение Волынского крепнет.
При таких вестях Астафьев воспрянул духом.
«Забудут обо мне на радостях», — думал он и энергично принялся отыскивать подходящее помещение для Кочкаревых.
Надо было найти такую квартиру, чтобы в ней не стыдно было жить родовитому и богатому дворянину.
Астафьеву было известно, как строго следила императрица за тем, чтобы дворяне поддерживали свое достоинство, как она понимала его, то есть имели и хороший выезд, и хорошие костюмы, и хорошее помещение. От жен и дочерей дворян она требовала, чтобы на каждое празднество они непременно являлись в новом наряде.
Кто не мог удовлетворять этим требованиям, тому нечего было и стараться попасть ко двору, а тем более — привлечь к себе внимание.
Анна Иоанновна сама любила роскошь и изумляла иностранцев великолепием своего двора. Секретарь французского посольства, Маньян, писал: «Я был при многих дворах, но могу уверить, что здешний двор своею роскошью и великолепием превосходит, даже самые богатейшие, не исключая французского!»
Прежде, во времена Петра I и Екатерины, богатство проявлялось в жизни только возможностью получше принять, накормить и напоить. Теперь же этого было мало. Теперь нужны были великолепные выезды, дорогие заграничные костюмы.
Знать мало-помалу начинала разоряться. Все эти затраты требовали наличных денег, а их вообще было на руках немного, так как прежние потребности могли удовлетворяться продуктами своих вотчин и работами доморощенных ткачей и портных. Приходилось продавать деревни, чтобы тянуться за двором.
Дворянство беднело, а тут еще меры Бирона по сбору подушных разоряли крестьян, основу благосостояния дворянства.
Жить становилось все труднее.
Но дело Кочкарева было слишком серьезно, если бы дали веру доносу Бранта, и потому, скрепя сердце, он просил Астафьева порекомендовать ему посредника для продажи одной из небольших своих деревень, чтобы быть в состоянии прожить с достоинством в столице до весны. Астафьев и за это взялся с удовольствием.
Случай помог ему и в том, и в другом.
Недалеко от Зеленого моста (теперешний Полицейский), по набережной Мойки, около Аптекарского переулка, ему удалось, по указанию приятеля, отыскать прехорошенький двухэтажный дом со всеми хозяйственными пристройками, с огромным садом, принадлежащий князю Шастукову, офицеру Конного полка, бывшего под командой старшего сына герцога Бирона, шестнадцатилетнего Петра.
Но князю он показался тесен, и он выстроил себе новый недалеко от Летнего сада, на Красном канале, что протекает мимо цесаревнина дворца, параллельно Лебяжьему каналу и Фонтанке, впадая в Неву.
Место у Зеленого моста на Невской перспективе считалось очень приличным, дом был прекрасный, цена оказалась сходной, и Астафьев, слетав в Конный полк, в две минуты покончил все переговоры с молодым князем. Затем, расспросив у товарищей о посреднике по денежным делам, он узнал адрес одного из них, немца Габерштейна, жившего на Выборгской стороне у церкви Самсония, в пользовавшейся дурной славой так называемой Казачьей слободе.
В то время, когда дворянство разорялось на роскошные моды двора и вечно нуждалось в деньгах, в Петербурге появились Бог весть откуда вынырнувшие ростовщики под вывеской банкиров и ювелиров, а то и без всякой вывески, обделывавшие свои темные делишки. Они брали под залог драгоценные камни, серебро, золото, даже хороших лошадей и экипажи.
Покупали деревни и людей, давали взаймы под огромные проценты.
Даже придворный шут государыни, ее любимец, итальянец Пьетро Мира, или, как его привыкли звать сокращенно, Педрилло, занимался этим прибыльным ремеслом.
Найдя Габерштейна, Астафьев посадил его в свой тарантас и примчал к Артемию Никитичу в Аничковскую слободу.
После отъезда немца Артемий Никитич грустно вздыхал и все качал головой, но подробностей разговора не передавал.
Однако объявил, что на другой день рано утром немец принесет денег и можно будет переезжать.
Астафьев обещал показать, где можно будет купить экипажи, а также заказать модные платья и для Артемия Никитича, и для Марьи Ивановны с Настенькой.
Вздыхала Марья Ивановна, вздыхал Артемий Никитич, одна только Настенька готова была прыгать и петь от радости. Она в столице, она наденет модное платье, быть может, попадет во дворец, на бал, на какое-нибудь торжество.
А в это время Сеня сидел на кухне, и тяжелая тоска угнетала его. Всю дорогу о нем никто не думал, никто не вспоминал.
Артемий Никитич был очень озабочен.
Настя и Астафьев, по-видимому, были заняты только друг другом.
Одна Марья Ивановна, со свойственной ей заботливостью и добротой, иногда звала его к своему столу, спрашивала о здоровье.
Но Сеня сам чуждался теперь их общества. Как-то вдруг он стал лишним.
«Ничего, — утешал он себя, — может, и я пригожусь. Не может того быть, чтоб не оценили… Поймут… А там и деньги, и знатность, и слава.
Что же теперь предпринять?
Вот перед ним столица, где живут знатные, богатые всемогущие люди. От одного слова их зависит его судьба. Но куда обратиться? Прежде всего, попросить Астафьева поговорить с Розенбергом, чтобы тот, в свою очередь, поговорил со своим родственником, математиком академиком Эйлером, а там видно будет, что делать».
Сене было тяжело жить вместе с Кочкаревыми. Он узнал, что они уже нашли дом.
В качестве кого он будет жить у них? В деревне он жил отдельно, был самостоятелен. Но здесь.
Жить, как ровня, он не мог. У них здесь, наверное, заведутся знатные знакомства, жить среди прислуги и дворовых или приживальщиком он тоже не мог, для этого он был слишком самолюбив.
Он знал, что у матери было скоплено немного деньжонок, и решил поговорить с ней.
Арина ахнула, когда узнала, что Сеня хочет жить отдельно. Она никак не могла понять, отчего ему не жить вместе, когда у боярина и так столько людей.
— Не объешь, — говорила она, — да и боярин с боярыней люди душевные.
Но Сеня упорно стоял на своем, и так как Арина очень любила его, то и отдала ему с охотой все свои сбережения, прибавив, крестя и целуя его:
— Ведь для тебя же и берегла, золотой мой.
Всех сбережений оказалось целых 20 рублей серебром. Растроганный Сеня со слезами на глазах целовал ее худое морщинистое лицо и говорил:
— Матушка, дорогая, ты еще не знаешь меня. Погоди немного, мы знатно заживем.
Артемий Никитич нисколько не удивился желанию Сени. Он понял его чувства.
— Ну что ж, с Богом, Сеня, — сказал он. — Мне Настенька говорила, что ты какую-то махину выдумал, чудо, говорит.
Сеня вспыхнул.
— Теперь, видишь, я очень занят, — продолжал Кочкарев, — вот как перееду, устроюсь, приходи, покажешь тогда махину, потолкуем, в чем в силах помогу, сам знаешь, люблю тебя. А пока на вот, возьми, — закончил Кочкарев, подавая ему несколько золотых.
— Нет, нет, Артемий Никитич, — замахал руками смущенный Сеня.
Кочкарев строго посмотрел на него.
— Я тебе не чужой, Сеня, — проговорил он, — да и потом тебе деньги могут понадобиться на твою же махину. На же, бери. Разбогатеешь — отдашь.