Варенька страшно встревожилась, но Василий Кириллович успокаивал ее. Раз он приглашен в кабинет, то опасности нет никакой. Вот если бы к Волынскому, в маскарадную комиссию, ну тогда другое дело.
Бедный русский пиит!
Одно имя Волынского внушало ему больший ужас, чем сам герцог.
И действительно, со стороны герцога он видел даже некоторое внимание. Герцог милостиво относился к его стихам, хотя ничего не понимал в этом деле. Но ему хотелось показать себя просвещенным покровителем поэтов. Поэтому он нередко приказывал выдавать Василию Кирилловичу по нескольку золотых из кабинета ее величества. И еще недавно, по приказанию герцога, ему было выдано пять золотых за оду на взятие Хотина, хотя ода и не понравилась, потому что ее совершенно затмила вдохновенная ода Ломоносова, написанная языком, какого до него на Руси не слыхали.
Так что со "двором" у Василия Кирилловича были отношения, не внушающие опасений. Но Волынский… это другое дело.
Тредиаковский перепоясал шпагу, закутался в убогую шубенку и, попрощавшись с Варей и Сеней, сел в ожидающие сани.
Быстрая езда, прекрасная дорога, лунная ночь — все содействовало мечтательному настроению.
Тредиаковский погрузился в задумчивость.
Сани быстро неслись. Вдруг он поднял голову. Они проезжали мимо Тайной канцелярии.
— Куда ж ты везешь меня? — с изумлением спросил Василий Кириллович.
Криницын расхохотался в ответ.
— К его превосходительству кабинет-министру Волынскому, — промолвил он. — Что, не ожидали?
Сердце Василия Кирилловича похолодело.
— Почто же ты, как несмышленый мальчишка, шутил надо мной? — гневно произнес он. — И как ты осмелился на это, ты — молокосос!..
— Не извольте лаяться, — ответил обиженный кадет, — в должное время вы получите объяснение. А едем мы теперь на слоновый двор, где его превосходительство маскарадом занимается.
Тредиаковский поплотнее укутался в свою шубенку и замолчал.
Но вот и слоновый двор близ Летнего сада.
Через просторный двор, огороженный высоким частоколом, они вошли в дом.
Оставив в первой комнате Тредиаковского, Криницын прошел в следующую, откуда доносились резкие голоса.
Это Волынский, вызвав всех досмотрщиков слонов, давал им известные инструкции, а они в свою очередь возражали ему. Заведовал слонами перс Ага-Садык с помощником, арабом Мершарифом. Плохо понимая русскую речь, они наперебой на каждом слове прерывали Волынского.
Главной заботой Аги-Садыка было сохранение здоровья слонов. В этом он полагал все свое назначение. Все остальное он понимал очень туго. И когда Волынский объяснял ему то участие, которое слоны должны принять в предстоящих празднествах, он жаловался на то, что слонам холодно и им мало отпускается корму.
Этот разговор все больше и больше раздражал Волынского.
Но вот Василий Кириллович услышал гневный окрик кабинет-министра, дверь с силой распахнулась, и на пороге показалась высокая стройная фигура Артемия Петровича.
Ужас объял Тредиаковского при виде искаженного бешенством лица Волынского.
"Вот где моя гибель", — пронеслось в его голове, и он низко и униженно поклонился.
— А, это ты! — гневно закричал Волынский. — Тебя-то мне и надо, пасквилянт!
— Ваше превосходительство, — дрожащим голосом начал Тредиаковский. — Ваше превосходительство, пощадите. Я мирный ученый, я российский пиит, я всегда с достодолжным усердием исполнял приказы вашего превосходительства.
Не слушая его, Артемий Петрович угрожающе шагнул к нему.
— Ваше превосходительство, — дрожа от страха, продолжал Тредиаковский, — не обижайте меня. Находясь под высоким покровительством его светлости…
— А-а! — хриплым голосом закричал Волынский. — Ты находишься под высоким покровительством его светлости и потому думаешь, что можешь других в шуты рядить!
— Ваше превосходительство! — воскликнул в ужасе Тредиаковский, закрывая лицо руками.
— Так вот же тебе твое покровительство, — и с этими словами Волынский нанес тяжелый удар по лицу Василия Кирилловича, которое он закрывал руками.
Удар был настолько силен, что Тредиаковский пошатнулся.
Когда он пришел в себя, Волынского уже не было в комнате.
Над ним стоял Криницын. В правом ухе у Василия Кирилловича шумело, левый глаз затек. Он плохо понимал случившееся.
Но Криницын сразу напомнил ему о действительности. Он поставил его на ноги и приказал идти к полковнику архитектору Еропкину за указаниями.
Полковник Еропкин был тут же, на слоновом дворе. Перевязав кое-как платком глаз, держась рукой за правое ухо, Тредиаковский прошел к Еропкину.
Еропкин был занят над каким-то чертежом. Не поднимая от него головы, он коротко спросил:
— Пиит Тредиаковский?
— Да, — чуть слышно ответил Василий Кириллович.
— Ну, так вот, господин пиит, — тем же тоном продолжал Еропкин, — изволь написать на сих же днях курьезное приветствие по случаю свадьбы шута-квасника князя Голицына с Бужениновой. Сам знаешь как, дабы было и смехотворно, и соответственно… Понял?
— Сиречь эпиталаму? — уныло произнес Тредиаковский.
— Ну, уж это черт вас знает что, а мне валандаться с тобою недосуг. Артемий Петрович разберет. Понял? Ну, вот и все, а теперь можешь убираться, — закончил Еропкин.
Тредиаковский низко опустил голову, поклонился и вышел. Униженный возвращался домой Тредиаковский. Денег у него не было, было жутко идти по пустынным улицам, а путь был немалый.
Он тяжело шагал, не раз останавливался, и слезы застилали его глаза.
Глубокой ночью вернулся он домой. Варенька и Сеня, удрученные и подавленные его рассказом, до самого позднего зимнего восхода солнца успокаивали его и возились с ним, ставя припарки и давая пить липовый цвет.
XIX
У КОМАНДИРА ИЗМАЙЛОВСКОГО ПОЛКА
Когда на приеме у императрицы старый боярин Кузовин обвинял Бранта и был помилован, командир Измайловского полка, барон Густав Бирон пропустил мимо ушей подробности дела. В эти минуты он всецело был занят собою. Любовь к прекрасной Якобине так овладела им, что жизнь без нее казалась ему невозможной. Хотя Менгден и высказывала ему все знаки своего расположения, но последнее слово еще не было сказано, и вот в этот день наконец, решилась его судьба.
Робко краснея, в ответ на его пламенные мольбы юная Якобина шепнула ему: "Да".
Весь мир исчез из глаз бравого генерала. Что ему какой-то Брант, странный и смешной боярин, его страшный брат и даже сама императрица…
Не обратил он и должного внимания на вмешательство Волынского. Он был как в тумане.
Но когда он получил повторный приказ герцога немедленно доставить в Тайную канцелярию сержанта вверенного ему полка Павла Астафьева, обвиняемого в государственном преступлении, в вооруженном сопротивлении исполнителю монаршей воли, майору Бранту, он сразу вспомнил это дело.
Он вспомнил все, что говорил ему перед своим арестом Астафьев про Кочкарева, Кузовина и майора Бранта. Хотя голова его работала и тяжело, но при помощи Розенберга он понял, чего стоило вмешательство Волынского сержанту и Кочкареву.
В указе брата было упомянуто, что дворянин Кочкарев уже предан в распоряжение Тайной канцелярии.
Этот указ глубоко поразил барона. Каждый рядовой его полка, каждый офицер были ему дороги. Он знал их всех по фамилиям, по именам, знал достоинства и недостатки каждого и скорее готов был наказать провинившегося своим судом, но только не выдавать его из полка, а особенно в Тайную канцелярию, к которой он питал инстинктивное отвращение, а ее начальника презирал от всей души.
С самого первого указа герцога, относительно молодого Астафьева, барон решил не выдавать его в Тайную канцелярию.
Он подробно и откровенно расспросил обо всем своего сержанта. Павлуша совершенно правдиво передал ему случившееся.