Что двигало гррахами, столь кропотливо создававшими новые виды? Почему они так сильно зависели от мест обитания и так яростно их защищали? Ответа не было, и вряд ли удастся это когда-то достоверно узнать.
Но и новой страничкой в интерфейсе сегодняшние сюрпризы не заканчивались.
Стойкость 3/3.
Шкала на вкладке, которую Босой перевел как «стойкость» заполнилась наконец, после долгих лет мучений и боли, на все три деления. И Босой уже испытал на себе, что это значит на деле.
Первую треть шкалы он заполнил очень давно, и «Стойкость 1/3» существенно повысила его болевой порог. «Стойкость 2/3» привела к значительному повышению прочности его кожи. Пробить ее ножом все еще было вполне реально даже обычному человеку, но вот порезаться, кроша к ужину морковку, стало почти невозможно.
«Стойкость 3/3» позволяла игнорировать ранения, которые еще вчера свалили бы его с ног еще у самой свалки. Все тело было истерзано и крысами, и тараканами, и даже потревоженные мухи успели в нескольких местах оставить глубокие укусы. Кожа в этих местах покраснела и нестерпимо чесалась. А Босой шел, как ни в чем не бывало, словно бы не мигала шкала жизни на ужасающих 15 %.
Что могло так сильно подхлестнуть шкалу стойкости в развитии, Босой мог только догадываться. Сколько бы ранок сейчас ни было на его теле, все они вряд ли могли так сильно повлиять на шкалу. Как ни крути, а дело наверняка было не в них.
Единственное же, что Босой встретил сегодня впервые, из неприятного, это визг королевы крысы. И судя по тому, как отреагировал на него стойкость — силища у него было удивительная. Не будь у Босого интерфейса, не факт, что он вообще бы смог очнуться и убежать.
— Чешешься? Это потому, что ты не моешься, — заметив, как яростно Босой трет в задумчивости лоб, Зоя не упустила возможности высказать свое бесценное мнение, — Вон, в волосах до сих пор крысиный помет.
Босой дернулся отыскать на голове грязь, но решил не доставлять язвительной девчонке лишний повод для злословия.
— Кстати, а куда мы идем? Только не говори, что в Бочонки, — Зоя разочарованно скуксилась, — чего мы там забыли?
— У меня встреча с торговцем. И еще дела. Надо с людьми поговорить, что в округе делается. Может быть, удастся еще работу найти.
— В Бочонках? Работа? Знаю я тамошних. Жалкие, глупые, ни на что не способные люди. Второй по гадости поселок, из всех, что я видела.
— И много ты видела? — из-за зойкиной трескотни голова болела все сильнее.
— Достаточно, — носик девчонки уверенно смотрел в небо.
— И все-таки, сколько?
— Два. Мерзкие Грачи, в которых выросла, и эти гадкие Бочонки.
— Продам я тебя, Зойка, — Босой старался говорить грозно, хотя смех рвался наружу, — Видит бог, продам.
Задорная девчонка меньше, чем за половину дня успела ему порядком надоесть. И все же она вызывала симпатию своей неподкупной дерзостью и непреодолимым желанием все вокруг смешивать с грязью. Вряд ли кто-то еще в мире знал столько оттенков отвратительного, сколько могла передать Зойка в одной фразе.
Дело в общем-то было обычное. Девчонка в начале жизни была обласкана сытостью и родительским вниманием, а потом вдруг, резко, меньше чем за год лишилась их обоих. И если мать забрал несчастный случай, то отца, по мнению Зои, похитила и убила семья неудачливого ухажера. И они же все построили так, что вроде бы за отцом осталось множество долгов, и он обещал, вроде бы, при свидетелях, отдать за эти долги дочь.
На том и порешили. Может люди и вправду поверили в эту историю, может им было все равно, но Зое заломали руки, связали и сделали на шее татуировку, которую ни сводить самостоятельно, ни прятать не разрешалось, даже в самый сильный мороз. И сразу она перестала быть невестой, а по большому счету и человеком, и стала чем-то вроде говорящей табуретки, которую можно было купить или продать кому угодно.
На этом Босой, кстати, с девчонкой сошлись — на ненависти к работорговцам. Зоя и прежде испытывала к торговле людьми подростковое бунтарское презрение, теперь же, когда у нее самой на шее синела татуировка…
И все же Зоя оставалась рабыней, и изменить это вот так вот сходу, по одному желанию нового владельца, было нельзя.
Иначе это было бы слишком просто: убил хозяина, пристроился к какому-нибудь жалостливому знакомцу, и вот ты уже свободен, как ветер в поле. Нет. Свести или закрасить татуировку можно было либо обосновав прекращение рабства: доказав возврат долгов, самовыкуп или совершенное рабом героическое деяние. Либо сделать это так далеко от места ее нанесения, чтобы никогда не встретился кто-то, кто смог бы спросить — а почему это ты вдруг на свободе?