Вы понимаете, у всех на слуху бунт Стеньки Разина, но это лишь капля в море по сравнению с повсеместным духовным бунтом крестьянства, продлившимся три столетия, — этот бунт изучался узким кругом учёных, и только специалисты знают, что ввергло Россию в нищету. Не междоусобица, не татарское иго стали причинами той пропасти, в которой оказалась Русь. Извините, Иван Петрович, эта тема для меня наболевшая, и я, может быть, увлёкся!
— Что Вы, что Вы, Степан Николаевич! Я слушаю Вас с огромным удовольствием, и сам о многом стал задумываться. Былой оптимизм из меня давно испарился! Вы как раз говорите о важном: по части истории у меня значительные пробелы.
— Так вот. Величайшая смута, продлившаяся более трёх столетий, началась сразу после смуты официальной, зафиксированной во всех учебниках истории. И эту многовековую смуту узаконил ряд правительственных актов, которые увенчало «Соборное уложение» 1649 года. Оно окончательно ликвидировало договорные отношения с властью и превращало крестьян в быдло, в рабочий инвентарь помещика. Это и послужило причиной массового бегства крестьян с осёдлых мест проживания в глухие незаселённые места. «Бегуны» и «Самосожженцы», «Хлыстовцы», «Духоборцы», «Молокане» — это творцы собственной крестьянской веры, для которых не столь важен был сам обряд — «старый» или «новый». Важнее был способ независимой жизни и веры, отвергающей власть «Каина», т. е. официальную; отвергающей веру церковную, веру «антихристову», прислужницу власти. Бездомные и беглые, калики и нищие наводнили Русь по всем её пределам. Если бы меня попросили нарисовать Россию тех столетий, то у меня получился бы образ нищей старухи с клюкой, стоящей перед монашеским скитом, затерявшимся в тайге! Русская вера — ноша тяжёлая! Не так важно было верить в лучшее, о чём проповедовал Христос, как важно то, что Христос страдал, а оттого и мы страдаем, — нам необходим был его постулат о жизни-страдании. Русский человек слишком долго уповал на Бога — иного просто не оставалось, — оттого мы до сих пор убогие и нам до сих пор тяжко возвращаться оттуда, где мерилом духовности триста лет был способ «убожеской жизни».
Иван вспомнил, как совсем недавно слово «убогий» пришло ему в голову, и как кстати этот милейший человек расставил всё на свои места! Иван буквально впитывал каждое его слово. Степан Николаевич продолжал:
— Надо сказать, что коммунистический дух, зерно которого так обильно проросло в России, — не изобретение Карла Маркса, идеи которого так и не прижились на Западе, а итог сознательного, трёхсотлетнего коммунистического сектанства крестьян в общинах духоборцев и молокан, имевших общинную землю и свою веру. Крестьянин-собственник, начавший нарождаться после Столыпинских реформ, только послужил причиной новго раскола и новой кровавой драмы. Иван Петрович, ещё раз прошу прощения, что я так пространно! Может, чаю?
— С удовольствием!
— Тогда пойдёмте ко мне в кабинет!
Они просидели за беседой с чаем долго. На прощание Степан Николаевич сказал доверительно:
— То, что я скажу сейчас, я не сказал бы даже Вам в году, допустим, пятьдесят третьем. Вот Вы сетуете на то, что люди не хотят иметь приличных жилищ, не хотят хорошо трудиться. Хоть я и учитель, я хорошо знаю, что такое труд на земле. Он изнуряет не только физически, но и морально! Страхи сопряжены с непогодой, с неурожаями, со всем тем, что в любую минуту может сделать твой труд напрасным. Человек в буквальном смысле распят на земле — он не может её оставить ни на минуту, даже в своих мыслях! Когда он работает на барина — он ни за что не отвечает и работает только по принуждению. Вы считаете, что сейчас у нас нет барщины? Но ведь колхозник не имеет никакого интереса хорошо работать, он отбывает эту самую барщину, он батрачит в четверть своих сил! Красивые дома, крытые железом, крестьянин станет иметь только тогда, когда станет работать на себя, делясь излишками с обществом. Жаль, Иван Петрович, что в эту прекрасную пору жить не придётся ни мне, ни тебе! Страшный тихий бунт крестьянина, продлившийся три столетия, — продолжается! Но если в прошлом его держала вера, то, растоптанная, она умирает в пьяных конвульсиях народного тела. Самый убийственный для огромной страны протест — это тот, когда человек сложил руки, не хочет ничего делать, а просто «отбывает положенное», наблюдая из своей хатки за происходящим, забыв, что такое любовь к труду, погрузившись в алкогольный дурман!