Водка на меня не действовала. Я почему-то поминутно смотрел на стрелки часов, будто пытался поймать что-то ускользающее. Через час прибежал солдатик, посыльный из штаба:
— Товарищ капитан, радиограмма по ЗАС!
Вернулся Шушунов довольный, похлопал меня по плечу:
— Тебе повезло! Просят принять для дозаправки полярный ИЛ-14. А дальше они пойдут на Чокурдах и Черский, Билибино. Там, по-моему, есть рейсовый Ил-18, через Тикси — на Москву.
Белый самолет с красным хвостом Магаданского управления, разведчик ледовой обстановки и рыбных косяков, сел у нас через два часа. В Чокурдахе не было погоды, экипаж принял решение ночевать, а рано утром я был уже на аэродроме вместе с лётчиками. Я смотрел на привычную процедуру подготовки самолёта к вылету и вспоминал, как на Камчатке объявился мой брат Борис. Он плавал тогда на исследовательском судне, базировавшемся во Владивостоке, и я неожиданно получил от него шутливую телеграмму, с пародией на японское произношение: «Сизу гостинице «Владивостокской» Сизу пью цай приезжай». До меня не сразу дошло, что он на Камчатке, но нам всё же удалось свидеться, и мы с ним были страшно довольны… Скорее всего, он уже приехал домой и хоть что-нибудь поможет маме.
Мы сделали две посадки в местах, о которых писал Пикуль в своём романе «Камчатка — любовь моя». Эту книгу я прочёл гораздо позже, и, читая, вспоминал те места, по которым пролегал мой печальный маршрут, и в памяти моей живо вставали скромные постройки жилых сборных модулей и гостиниц в Черском и Чокурдахе…
ИЛ-18 летал на Москву через день, мне пришлось ночевать в Чокурдахе в холодной гостинице. Я был один в большой комнате с несколькими кроватями. Темнело быстро. Я зашёл в местный буфет, купил жареной рыбы, вернулся в номер. Из плоской нержавеющей фляжки налил полстакана спирта, долил воды. Спирт обжёг горло, я отщипнул кусочек рыбы и, накрывшись шинелью, откинулся на подушку. Прошлую ночь не спал совсем, поэтому быстро провалился в темноту, не помню, сколько спал. Во сне явился отец, мы с ним долго разговаривали, и сон был настолько живым и ясным, что ко мне пришло успокоение: «Да какие глупости! Кто тебе сказал, что я умер?» — говорил отец, и мне стало легко, но, проснувшись ночью от холода, я вновь вернулся в действительность и вновь налил себе в стакан спирта.
Я просыпался часто, а когда засыпал, отец приходил ко мне и мы беседовали о том, о чём никогда не говорили при его жизни.
На следующий день я сел в Ил-18 и под вечер был в Домодедово, затем ехал на рейсовом автобусе во Внуково, чтобы на Ан-24 добраться до Воронежа. Домой я попал только на четвёртые сутки, отца уже отвезли в Алешки и похоронили на кладбище возле больницы.
Так и остался отец в моей памяти и сознании живым, с его щедрой улыбкой, добрыми, измученными жизнью глазами, теми глазами, которые я видел в последний раз в больнице. По странной случайности, шестнадцатого октября — в день его смерти — остался висеть листок отрывного календаря со стихами Есенина, которые он так любил. Этот пожелтевший листок с цифрой «шестнадцать» и стихотворением хранится у меня в альбоме вместе с его фотографиями. И сейчас можно прочитать эти чуть наивные, пронзительные строки:
Рядом со стихотворением — рисунок: дом с тремя окнами, за штакетником — согнувшаяся под ветром берёза. Я до сих пор раздумываю: а случайность ли это?
В свои двадцать четыре года, неожиданно для себя, я изменился, хотя вряд ли кто мог заметить во мне явные перемены. Я стал чаще задумываться над всем, что меня окружает, лёгкое скольжение молодого растительного существа по воздуху закончилось, я услышал натужный скрип «маховика» жизни. Многие вопросы стали оседать в моей голове, не находя ответа, а я лишь старался отбрасывать их подальше: у меня есть любимая работа, которой я отдавал все силы, а вопросы — пусть ждут своего часа.
Мама оставалась одна в пустом большом доме с высоченной крышей, которая стала часто протекать. Я сам с большим трудом залезал на чердак по почти отвесной лестнице, а куда уж ей — с больной ногой.
В очередной свой отпуск я нанял людей, которые занимались ремонтом, и наказал маме, которая как-то пыталась сама залезать на лестницу, чтобы она никогда к ней не подходила.