Георгий снял с плеча холщовую сумку с вышитым на ней цветком, высыпал на струганые доски стола содержимое. (Где это Пашка видела этот цветок на сумке? Ах да! Ведь Зинуля вышивала его здесь, в этой комнате!) Девчонки ахнули. По столу рассыпалось песочное печенье, глухо застучали яблоки, зашелестели скрипучими обёртками конфеты. Но самое главное: большая плитка шоколада, которого Пашка в жизни ещё не пробовала.
— С днём рождения! — сказал молодой человек и накинул на шею сестры длинный шерстяной в чёрно-белую полоску шарф. Затем надел на её мелкие кучеряш- ки на голове такую же шапку с круглым помпоном наверху. Ничего прекраснее девчонки не видели, они принялись визжать от восторга так, что их хозяйка не выдержала, приоткрыла дверь и сказала: «Батюшки светы!»
Вещи, как и люди, имеют свои истории и судьбы. Эти шарфик и шапочка проживут долгую жизнь, по своим, конечно, меркам. Их хозяйка будет бережно хранить и надевать только тогда, когда в доме соберётся много родни, и будет говорить всем: «Это подарок Жоржа в тридцать втором году, когда я была школьницей».
И хотя подарок был сделан в тридцать первом, всем запомнился больше тридцать второй, неурожайный, когда пришёл голод и люди боролись за выживание всем миром, поддерживая друг друга, изыскивая способы, чтобы прокормиться.
Паша после окончания семилетки, в этот голодный год, возвращалась в Карачан. Поезд прошёл половину пути, вдруг вагон тряхнуло, что-то заскрежетало, и пол под ними накренился набок. Поезд остановился, у дверей образовалась давка.
Пашка так и не узнала, почему поезд сошёл с рельсов. Народ поговаривал, что виноваты враги советской власти. Как когда-то, Паша снова добиралась до дома пешком. Дома все радовались её появлению, а мама расплакалась:
— Видишь, доченька, блинами угостить не могу. кушать совсем нечего.
Но всё же ради такого случая Мария испекла лепёшки из лузги проса, добавив туда остатки муки.
Паша не унывала. Она уговорила двух подружек идти в колхоз. Там давали за работу подсолнечное масло, пшено, кукурузу, а позже стали давать муку. Паша гордилась тем, что приносит домой продукты. Мама подолгу смотрела на неё — подойдёт, обнимет: «Какая ты у меня большая, доченька!»
В этом тяжёлом для всех году умер дед Степан. С его здоровьем — мог бы ещё пожить, но подкосила всеобщая коллективизация. Закрыли трактир, и он, Степан, стал никому не нужен. Жил за счёт квартирантов, которых пускал в свой пустой дом. Умер дед легко. Вечером, как всегда, принял несколько рюмок, лёг спать, утром не проснулся.
На кладбище июньским погожим деньком было пустынно. Степана пришли хоронить только родные. Здесь, у свежей могилки, встретились две сводные сестры. Анна была старше лет на пять и работала медсестрой в районной больнице. Когда-то, втайне от матери — первой жены Ивана Степановича, Аня бегала на кордон к отцу, нянчила маленькую Пашу.
Они обнялись, поплакали и пошли вместе с кладбища.
— Пашуня, а что же дальше? Тебе надо учиться, а так пропадёшь ты здесь. Знаешь, что такое Карачан? Когда-то татары бросали пленных русских в кипящую воду, в большой чёрный чан, поэтому это место и есть кара в чане.
Они отыскали ещё не использованную отцом на самокрутки областную газету «Коммуна» и на последней странице нашли объявление: «Набор в медучилище».
Паша скопила кое-какие деньги, работая в колхозе, их хватило на билет до Усмани, что под Воронежем. И опять она покидала родной дом, опять плакала мама, будто видит её в последний раз. А ведь на этот раз так и получилось, только разве могла она тогда подумать об этом?
Подбежал Володька, смешной, большеглазый, курносый: «Сестрёнка, а конфет привезёшь?» Ему уже исполнилось девять, и он помнил, как Паша одаривала его гостинцами, которые припасла после визита Жоржа в Борисоглебске.
Медучилище на берегу реки Усманки — заброшенная казарма кирпичной постройки — казалось Паше огромным замком. Не только учебные классы, но и жилые комнаты напоминали холодные казематы под высокими полукруглыми сводами. В каждой комнате жило по пятнадцать человек, стояла обязательная «буржуйка», которую топили дровами дежурившие девочки. В зимние вечера курсистки жались поближе к огоньку, зато какой простор открывался летом!
Пойма реки Усманки, среди деревьев и заливных лугов, поражала воображение той неброской красотой русской природы, в которой царило умиротворение и покой, чего так не хватало человеческой душе. Эти красоты привлекали сюда многих художников из Воронежа, правда, люди с мольбертами старались обосноваться подальше и редко жаловали своими посещениями местность, прилегающую к училищу.