И пришёл Леонид к мысли, что партия — спрут на народном теле и что её необходимо упразднить. Мысли, как известно, всегда просятся на бумагу. И Лёня изложил их, с присущей ему скурпулёзностью, в общей тетради. Делал всё это он со всевозможными ссылками, фактами, с цитатами. Труд получился достойный, аргументированный, с непреложным выводом о роспуске существующей партии и создании новой — партии реформ.
С этим трудом Леонид отправился в Москву, и не куда-нибудь, а прямо в ЦК. Он справедливо считал, что если осудили Сталина, значит, найдётся кто-то, кто захочет взглянуть правде в глаза. Многие гении не были лишены наивности, но не до такой степени. Сохранился рассказ самого Лёни, побывавшего в лабиринтах ЦК. Чиновник, читавший его тетрадь при нём, краснел, бледнел, вытирал лоб платочком, потом вызвал ещё двоих. Пришли к выводу: «Надо разобраться!»
Ему предложили подождать в приёмной, потом пригласили пройти, и уже в коридоре его ожидали люди в белых халатах. Они объяснили по дороге, что ему необходимо отдохнуть, подлечиться и что это — лучший для него вариант.
В палате койка Лёни оказалась рядом с койкой молодого инженера-механика из Тамбова. Тот тоже додумался составить бюджет для семьи с двумя маленькими детьми на его зарплату. Были люди из Сибири и с Дальнего Востока, и все они поверили новой власти, клюнули, как говорится, на удочку.
Доктору Лёня сказал, что дома больные старики остались, что уезжал на один день. К его удивлению, доктор отнёсся к нему благожелательно. Он сказал: «Да, я понимаю, может быть, Вы погорячились? Чего ни бывает! Если Вы письменно откажетесь от ранее написанного Вами, то поедете домой».
Леонид написал, что ошибался и раскаивается, и его отвезли на вокзал и посадили на поезд, заранее купив билет.
Так он и жил с родителями, выращивая овощи и цветы. В колхоз идти отказывался, не хотел работать и в хозяйстве Ивана. Человек эрудированный, образованный, начитанный — тем не менее, не хотел слышать ни о каком трудоустройстве в госучреждение.
Леонид из всех братьев выделялся могучим телосложением, немногословностью. Читал он много, любил играть в шахматы. С одной стороны, для родителей было неплохо иметь под боком хоть одного сына, с другой — все Марчуковы были единодушны: человек талантливый не должен хоронить себя в затворничестве. Но Леонид твёрдо стоял на своём: все уговоры были бесполезны!
И в этот осенний вечер сорок шестого года Зиночка вновь вела разговор о Лёне, и Иван в который раз обещал повлиять на брата. За ужином она рассказала, что получила письмо от Жоржа: он служит на Дальнем Востоке, в Переясловке, штурманом полка. С Галкой расходились («Ты же знаешь Галку, вытворяла без него бог весть что!»), но потом сошлись снова, у них подрастает дочь Римма, собираются завести ещё одного ребёнка.
— Зиночка, вот ты всё о братьях печёшься, а сама-то как? Трудно, поди, одной? Хоть бы сходила куда!
— Ходим изредка со Славкой к Мильманам. Какие милые люди! Я таких не встречала. Нина Андриановна — та ко мне как к дочери, хоть и старше не намного.
— А как Давид? Летает? Шевелюра такая же, больше моей?
— Давида Ильича, как и тебя, дома не бывает. Ты — как ветер в поле, а он воюет с ветрами в небе. Спрашивал о тебе.
— Завтра обязательно к ним зайду! Иногда гляну в небо на самолёт — аж сердце защемит! Это Мильман приобщил меня к небу. Никогда не забуду, как прыгал с парашютом, когда учился в СХИ. Да уж видно судьба моя в земле зарыта! Но так хочется снова подняться в небо! Может, уговорю Давида?
Не знал Иван, что меньше чем через год он поднимется в небо, но при обстоятельствах, которых никак не мог представить.
Случилось то, что Иван никак не ожидал. На торжественном собрании первый секретарь обкома вручил ему орден «За трудовую доблесть» и объявил о присуждении денежной премии за «значительные успехи» и перевыполнение плана по «основным показателям».
Столько поздравлений от коллег Иван никогда не получал. Подходили пожать руку совсем незнакомые люди, объявились сокурсники по институту, работавшие теперь в разных районах области и в Воронеже, в управленческих учреждениях. Многие это делали искренне, а многие — в особенности руководители соседних колхозов — с непонятными ухмылками. Пройдёт много лет, прежде чем Иван поймёт: лучшее место не впереди, а в «середнячках», когда тебя и не ругают, но и не хвалят. Оказывается, в серединочке — место теплее, надёжнее.