Иван подначивал друга: «И как ты медкомиссию проходишь? Наверно, все врачи — женщины? Девушки это любят, а как тебя начальство переносит?»
В гостиной, рядом с пианино, стоял накрытый белой скатертью стол. Хоть и шёл лихой послевоенный год, но были здесь и капуста квашеная, и солёные огурчики, и маринованные грибочки «от Нины Андриановны», паром исходила варёная картошка.
Зиночка прихватила с собой деревенской колбасы, которую Ваня привозил в прошлый раз, да ещё шампанское и шоколадные конфеты, добытые Марчуковым в обкомовском буфете.
Иван угощал конфетами Славку и Алика, восьмилетнего сынишку Мильманов, ровесника Бори. Тот был весь в отца, серьёзный, с надутыми губками, но лицом более похожий на светловолосую Нину. Хозяйка включила радио, передавали новости: «Сегодня в столице нашей Родины Москве состоялся парад войск.»
— Все к столу, все к столу! — командовала Нина Андриановна.
Алик отправился в свою комнату знакомить Славку с игрушками, взрослые сели за стол. Шампанское запенилось в бокалах, и Нина, опережая мужчин, сказала:
— За нашего героя-директора! Быть ему большим человеком!
— Нет, так, друзья, не годится! Сначала выпьем за наш светлый праздник, за парад на Красной площади! Почти тридцать лет мы живём без царизма!
— Что ж, за парад, так за парад! — помаргивая глазами, сказал Мильман.
Все выпили до дна и принялись за еду. Ваня налегал на селёдочку, которую Нина раздобыла на чёрном рынке.
— Ну, теперь за медаль! А кстати, где она? Показал бы. — наседал на Ивана Давид.
— Ба! А я её на «Свободе» оставил! Да чё там медаль! Главное, премию обещали, так что будет повод ещё раз обмыть. Ну, тогда уже у нас дома — никуда не денетесь, милости просим. Не всё тебе, Давид, в самолёте сидеть! Приедешь, Аргентину в «качалку» запрягу, пронесёт с ветерком, что на твоём аэроплане!
Выпили за хозяев, за Зиночку и Пашу, за родившегося Саньку. И, как это всегда было, когда приходил Иван, Нина встала из-за стола, прошла к роялю. Полились чудные звуки «Лунной сонаты». Потом Нина перешла к Шопену: умиротворяющая мелодия «сотворяла в душе элегию», как любил говорить Иван.
Закончив играть, Нина повернулась на вращающемся стульчике к гостям, и все зааплодировали.
— Ваня, твой выход!
— Да, да, Ваня — «Дремлют плакучие ивы.»! — поддержала Зина.
Иван не любил, чтоб его упрашивали, пел всегда с удовольствием, но не стал выходить к инструменту, предпочитая петь, сидя за столом.
— Как жаль, что нет Пашуни! Помощники у тебя слабые! — вздохнула Нина. Действительно, голосом в этой компании больше никто не обладал, Давид даже и не пытался петь, а Нина с Зиночкой могли только тихонько подпевать.
Нина проиграла вступление к романсу, и Иван, откинувшись на спинку стула, запел:
Голос у Ивана был не сильным, но проникновенным, глубоким. Он, как говорили, пел не горлом, а грудью. Это был «второй» голос, хорошо поставленный ещё в церковном хоре. Романс закончился, снова все зааплодировали, а у чувствительного неразговорчивого Давида мелькнула в уголке глаза слезинка.
— «Белую акацию», Ваня. «Белую акацию»! — запросила Зиночка.
Пели белогвардейский романс, каким считался «Белая акация», вспоминали таинственные превращения, которые претерпел романс в годы гражданской войны. Неизвестно кто заменил в песне темп на маршевый, и, с новыми словами, лирический романс о любви двух сердец под белыми акациями зазвучал так: «Слушай, рабочий, война началася! Бросай своё дело, в поход собирайся!»
Мало этого, немцы перед началом войны использовали романс в своих целях: двадцать второго июня ночью фашисты передали в эфир эту музыку, превратив её в пароль для наступления.
К концу вечера распелись все сидящие за столом, и даже Давид стал не в такт подтягивать за остальными. Иван спел «На Кубе…» и ещё несколько русских романсов. Ниночка опять сетовала, что с ними нет Паши.