— Знаешь, Арнольд, — сказал он мне в доверительном тоне после четвёртой рюмки. — Когда-нибудь я покажу тебе мой зад. Он весь иссечен осколками и пулями коммунистическими, патриотическими, фашистскими и еще разными другими. Нет на нем живого места… Десятки лет я наблюдал одно и то же: люди палили один в другого якобы ради каких-то там идей и убеждений. На самом деле причина взаимной ненависти была совсем иная: они просто не могли мирно поделить землю, воду и небо, барахло, жратву и баб. И денег. Я пришел к этому через боль моего зада. В идеи не верю. Верю в материальные ценности. В банкноты. В недвижимость. Сюда приехал, чтобы заработать на старость, чтобы вернуться на родину не с пустым карманом, чтобы умереть в достатке. Бедных никто не любит, даже близкие родственники их не терпят. Богатых почитают не только друзья, но и враги. Богатство даёт власть, а власть дает богатство. Богатство и власть делают человека неприкасаемым, превращая грехи его, в том числе самые кровавые, в добродетель…
— Не могу сообразить, — перебил я Герхарда, — где твой зад мог повстречаться с фашистскими пулями.
Крашке печально улыбнулся.
— В сорок пятом я жил в полуразрушенном доме на окраине Дрездена. Мой сосед оказался бывшим эсэсовцем. Когда за ним пришли русские, он успел выпустить в них очередь из автомата. В русских не попал, а попал в меня. Черт бы его побрал, этого ублюдка!
— Ты полегче насчет эсэсовцев! Мой отец служил в СС и погиб от рук коммунистов.
— Прости, Арнольд, я не хотел оскорбить памяти твоего отца.
— А почему зад у тебя пострадал гораздо больше других частей тела?
— Потому что я старался по возможности не подставлять противнику мою грудь.
Мы рассмеялись. Крашке продолжал откровенничать:
— Я вообще-то вояка никудышный. Я, может, и не убил никого, по крайней мере, не старался убить. Для чего мне это? Я набожен. Когда есть время, хожу в кирху. На рай мне, видимо, не приходится надеяться, но считаю себя вполне достойным чистилища.
— Итак, Герхард, ты дуалист.
— Что такое дуалист?
— У тебя, как и у миллионов других человеков, два бога: всевышний и деньги.
Крашке обиделся, и настала моя очередь извиняться.
— А тебе приходилось убивать? — спросил он.
— Да, и не однажды, — ответил я.
— Ну и как?
— Сначала было не по себе, потом привык. Ко всему привыкаешь.
— Ты что же, не веришь в бога?
— Нет, не верю. Но деньги мне нужны не меньше твоего.
Крашке нахмурился, но через минуту посветлел и заметил, как бы подводя итог нашему диалогу:
— Последнее нас объединяет. Будем действовать сообща. Ты сейчас откуда?
— Из Кейптауна. А до этого провел пару лет в Намибии.
— Не слыхал. Где это?
— Юго-Западная Африка. Наша бывшая колония. Там еще помнят немецкий язык.
— Из Африки приехал, говоришь? Почему ж на тебе загара не видно?
— В Южной Африке теперь зима.
— Зим-а-а?! В Сахаре и летом и зимой, как в пекле, было.
— То в Сахаре. А в Кейптауне иногда даже снег выпадает.
— Что за народ живет в Намибии?
— Племена овамбо, дамара, гереро, нама, каванго. В общем — негры. Есть и белые. Но их совсем мало.
— Чем ты там занимался?
— Воевал с партизанами СВАПО.
— Кто такие?
— Считай, что коммунисты.
— А кто платил?
— Правительство Южно-Африканской республики.
— Много платили?
— Немало, но меньше, чем стоят кровь и жизнь.
— Сколько все-таки?
— Четыреста рандов в неделю.
— Не понимаю.
— Ну, ранд — это чуть больше доллара.
— Что думаешь делать здесь?
— Еще не решил.
— А я уже решил. Завербуюсь в Иностранный легион. Папаша Мендоса не скупится, если речь идет о расходах на войну с красными… Другого занятия иностранцу в Аурике не найти. Уровень безработицы тут весьма высок. Советую и тебе последовать моему примеру. Все равно ты придешь к этому рано или поздно.