— Пойди теперь сюда, Сара. Теперь мы помолчим и послушаем, что сыграет нам этот ящик — ящик Моцарта, Макса, Джозефа.
Он завел машину, сел к столу и, не шевелясь, два раза прослушал арию Batti, Batti. Потом заметил, что племянница его несколько успокоилась, и проговорил совершенно покойно:
— Скажи мне, Сара, что причиною твоей печали? Твой муж?
— Да; но я плачу о том, что я встретилась с ним, что я вышла за него, — отвечала Сара. — Он умер, и я хотела бы забыть его.
— Забыть? Как ты посмотрела странно, когда сказала эти слова! Скажи мне…
— Я сказала тебе: он умер, и я забыла его.
— Забыла? Он был жесток? Да, понимаю! Это был конец. Ну, а начало? Ты его любила?
Сара покраснела и отвернулась.
— Тяжело, больно признаться, — прошептала она, не поднимая глаз. — Я не могу не сказать тебе правду, дядя Джозеф, — проговорила она, с трудом произнося слова. — Я не любила своего мужа; я не любила ни одного мужчины!
— И, однако ж, вышла за него? Но нет, я не должен упрекать тебя за то. Ты была бедна и беспомощна, когда вступила в этот брак. Ты вышла замуж, когда тебе следовало возвратиться к дяде. Я только жалею, что ты не поступила таким образом.
Сара опять безмолвно протянула к старику руку; он зашевелился на своем стуле и замолчал.
— Правда, я была бедна, — проговорила она, оглядывая в смущении комнату, — но я не потому вышла за него. — Она остановилась, отчаянно всплеснула руками и отодвинулась от стола.
— Так! Так! — сказал старик. — Довольно говорить об этом.
— Я не могу оправдываться ни любовью, ни бедностью, — продолжала Сара, делая над собою страшное усилие. — Я согласилась выйти за него, потому что не имела силы сказать — нет. Последствия этой слабости и страха преследовали меня всю жизнь, отравили каждую минуту моей жизни. Я сказала ему один раз — нет; но он преследовал меня, пугал меня и уничтожал во мне остаток моей воли. Я говорила то, что он хотел; шла туда, куда он меня вел. Нет, не подходи ко мне, дядя Джозеф, не говори мне ничего! Его уж нет, он умер, я его простила и хочу забыть. О, если б я могла истребить и всякий намек на прошлое. Сердце мое еще в молодости было разбито, и с тех пор я никогда и нигде не знала покоя… Тише! Там кто-то есть! В магазин кто-то вошел! Будем говорить шепотом. С тех пор все, что я ни говорила, было ложь, что я делала, было ложь. Я была не такой, как все люди… Там кто-то ходит, дядя! Нас подслушивают, — проговорила она отчаянным шепотом.
Дядя Джозеф, взволнованный так же, как его племянница, вскочил со стула и посмотрел за дверь, но никого не нашел. Работник сидел на своем месте и не мог слышать, что говорилось за дверью мистера Бухмана. Удостоверившись в этом, старик постарался рассеять подозрения своей племянницы и занял прежнее место.
— Там точно никого нет, — прошептала Сара, — или ты только хочешь успокоить меня?
Дядя опять принялся уверять ее, что их некому подслушивать.
— Хорошо. Я буду говорить далее, но только не о моей замужней жизни. Я ее похоронила вместе с мужем. Я провела несколько спокойных лет в чужих домах, служанкою; со мною поступали хорошо, но об этом не стоит говорить. Я скажу тебе, что привело меня к тебе. Разумеется, не радость, а горе, страшное горе; оно старее того времени, о котором мы говорили. Помнишь, как мы виделись с тобой последний раз.
— Ох, как это давно! Шестнадцать лет, — сказал старик недоверчиво.
— Да, ты помнишь, где я жила, и что случилось тогда…
— Когда ты тайком приехала ко мне и просила, чтоб я тебя спрятал. Это было вскоре после смерти той госпожи, которая жила в старом доме. Ты была тогда испугана, бледна… Я испугался, взглянув на тебя.
— Как все. Все думают, что я больна, страдаю нервическими припадками.
Проговорив это, она порывисто взяла чашку, выпила ее до дна и подала старику, сказав отрывисто:
— Хочется пить; еще чаю.
Потом, придвинувшись к дяде, она продолжала:
— Ты помнишь, как я была тогда напугана. Я говорила тебе тогда, что госпожа, умирая, оставила мне тайну в письме; я должна была это письмо отдать ее мужу. Я сказала тебе тогда, что спрятала его, потому что не в силах была передать его; потому что мне легче было бы умереть, нежели выговорить эту тайну. Вот что я тебе сказала. Больше я ничего сказать не могла и не могу, потому что я на евангелии клялась моей госпоже молчать. Дядя, есть у тебя здесь свеча? Можно ее зажечь, не призывая никого сюда?
— Вот здесь свеча и спички. Но еще не очень темно, Сара.
— Да, на дворе. Но здесь темно.
— Где?
— Вот в этом углу. Зажги свечу, я не могу снести, когда темнота начинает собираться в углах и распространяться по стенам.
Дядя Джозеф зажег две свечи, поставил их на стол и, поглядев во все углы комнаты, сказал полушуточным, полупечальным тоном:
— Ты боишься темноты, дитя мое.
Сара, казалось, не слушала его. Глаза ее были устремлены в один угол, руки спокойно лежали на коленах, только пальцы немного шевелились.
— Дядя, — произнесла она вдруг, — как ты думаешь, могут ли мертвые выходить с того света, преследовать живых и наблюдать, что они делают?
Старик вздрогнул.
— Как ты можешь говорить такие вещи! Что за странный вопрос?
— Бывает ли с тобою, — продолжала Сара, не обращая внимания на слова старика, — что ты пугаешься, сам не зная чего, и вдруг тебя обдаст холодом с ног до головы, пробежит дрожь по спине, и волосы, кажется, зашевелятся? Я чувствую это даже летом. Я чувствую, как будто бы чьи-то холодные пальцы прикасаются ко мне; и это бывает со мною в разное время. В Новом Завете сказано, что мертвые выйдут из гробов и пойдут во святое жилище. Мертвые! А до того времени ведь они остаются в могилах, не могут выходить? Не правда ли?
Дядя Джозеф совершенно растерялся; он выхватил свою руку из руки племянницы и, наклонившись, стал внимательно смотреть в угол и, разумеется, ничего там не увидел.
— Госпожа моя за несколько минут до смерти, — продолжала Сара, — заставила меня поклясться на евангелии, что я никогда не уничтожу письма, и я его не уничтожила; я поклялась ей, что, оставляя их дом, я не возьму его с собою, и не взяла. Она хотела было заставить меня произнести и третью клятву, но смерть ей помешала. Но она мне грозила, уже тогда, когда на лице ее видны были признаки смерти, она грозила мне прийти с того света, если я не исполню ее требования, и я не исполнила.
При этих словах она быстро двинулась и сделала отчаянный жест рукою в ту сторону, куда были устремлены ее глаза.
— Уйди, уйди, оставь меня! Разве мой господин жив? Отыщи его на дне моря и скажи ему свою тайну!
— Сара! Сара! Что с тобой? — лепетал старик, дрожа всем телом. — Ты пугаешь меня, Сара!
Она медленно обернулась к нему, рассеянно посмотрела ему в глаза, видимо не давая себе отчета в своих действиях.
— Gott in Himmel! [10]Что с нею? — говорил старик, беспокойно оглядываясь во все стороны. — Сара! Что с тобою? Ты больна? Ты наяву видишь сон.
Он взял ее за обе руки и потряс их. Почувствовав это внезапное прикосновение, она задрожала всем телом и зашаталась, но при этом глаза их встретились, она сознательно посмотрела на старика и молча опустилась в кресло.
— Слава Богу! Она пришла в себя, — проговорил дядя Джозеф, не сводя с нее глаз.
— Пришла в себя? — рассеянно спросила Сара.
— Да, да, — отвечал старик, стараясь ее успокоить. — Ты больна, Сара. Здесь есть хорошие доктора, завтра тебе лучше будет.
— Не нужно мне докторов! Я не могу их снести. Они смотрят на меня с каким-то глупым любопытством, словно хотят что-нибудь найти во мне… Да, на чем я остановилась? Мне так много нужно сказать, но я столько страдала, дядя Джозеф, я так ужасно страдала, и все эта тайна…
— Не говори о ней, — почти умоляющим голосом произнес старик, — сегодня по крайней мере не говори!
— Почему нет?
— Потому что тебе опять сделается дурно, ты опять станешь смотреть в этот угол. Ты очень больна, да, да, Сара, ты очень больна.
— Нет, я не больна! Ох, зачем мне все говорят, что я больна? Дай мне сказать, что мне нужно. Я затем и приехала к тебе; я не могу быть покойна до тех пор, пока не скажу. Только ты мне не говори ничего, если я стану смотреть или говорить не так, как другие, — прибавила она уже совершенно спокойным голосом и с сознательным выражением. — Я иногда забываюсь и сама того не замечаю; но это ничего, дядя, совершенно ничего.