Эта сцена вдруг словно всплыла в моей памяти, словно я сам был ей свидетелем. И мое отношение к Максиму тотчас изменилось. Я попытался убедить себя в том, что у меня нет никаких доказательств и что это чистой воды вымысел. Но картина продолжала стоять у меня перед глазами.
Знала ли Ребекка, чем она больна, и догадывалась ли о серьезности своего состояния? Или новость обрушилась на нее внезапно?
– Ту ночь отец провел в Лондоне, – продолжала Элли, и я понял, что почти не слышал ее последних слов. – Он выглядел опустошенным и потерянным. Целый день пытался собраться с мыслями и отправился к Розе. Мне кажется, ему хотелось поговорить с сестрой обо всем случившемся.
Темные очки повернулись в мою сторону.
– У Розы в Лондоне был дом. И до сих пор остался. Она сейчас там, работает над очередной книгой. По воскресеньям у нее нет лекций в Кембридже. Отец говорил вам?
Мне с огромным трудом удалось заставить себя вернуться к реальности.
– Нет. Почему-то полковнику не хотелось, чтобы я встречался с Розой. Он уверял меня, что она ведет очень замкнутый образ жизни, чуть ли не монашеский. Но я представляю, что такое академическая научная работа, и про вашу тетю многие знают. Она известная личность. – Я замолчал.
– Ах да, – подхватила Элли прежним суховатым тоном, – вы ведь тоже учились в Кембридже. Как я могла позабыть?
Я не сомневался, что она ни на секунду не забывала об этом. И злился на себя, что допустил такую промашку. Мне не хотелось распространяться насчет моего прошлого в Кембридже и тем более настоящего. Пришлось перевести разговор на другие темы, мы снова заговорили о том, в каком положении оказался отец и как ему пришлось принять решение: поставить точку в расследовании.
– Если бы расследование проводилось в Шотландии, то и следователь, и судья имели бы возможность прийти к заключению: «Нет доказательств», но этот пункт отсутствует в английском законодательстве.
– Правда? Неужели шотландские законы так сильно отличаются от английских? – удивилась Элли. – Как бы мне хотелось узнать Шотландию получше – я никогда не бывала там. Как и мой отец. Так что мы совершенные невежды относительно ее обычаев. И до тех пор, пока я не посмотрела на карту, я не понимала разницы между Пертом и Пиблом.
Она говорила с невинным видом. Пыталась поймать на удочку или просто поддразнивала меня? И тогда, и сейчас я не могу ответить на это со всей определенностью.
Я посмотрел на часы: пунктуальный мистер Грей не имел права опаздывать на ленч сестер Бриггс.
Мы вернулись в дом, и я вдруг понял, что мне не хочется уходить. Мне так не хотелось пить чай в обществе престарелых дам, хотя они мне и нравились. Сколько людей мне пришлось опросить за это время – и все они были по крайней мере вдвое, а то и втрое старше меня. И я начал забывать, каково это – говорить с человеком твоего поколения. А еще я понял, что мне следовало бы поговорить с Элли обо всем значительно раньше. Вот кого мне следовало расспросить про Ребекку. Элли была очень внимательна и наблюдательна, и за время разговора с ней мне не приходилось проделывать нудную работу – счищать с правды шелуху домыслов и предубежденности.
– Сколько лет вам исполнилось, когда вы вернулись в этот дом? – спросил я, когда мы огибали его с другой стороны по дорожке, что вела к воротам.
– В шесть лет я впервые оказалась в Англии. – Элли сорвала травинку и начала растирать ее между пальцев. – Я росла сначала в Малайе, затем в Сингапуре… – Она искоса посмотрела на меня. – Но это вряд ли вам интересно. Так что, возвращаясь к вашему вопросу, скажу, что мне исполнилось шесть лет, когда я впервые увидела Ребекку. Она умерла, когда мне было одиннадцать. Не смею утверждать, что я хорошо знала ее, но я привыкла наблюдать за ней все это время. Она приходила сюда, и мы часто бывали в Мэндерли на всех этих многочисленных приемах. Чаще всего я приходила, когда устраивались празднества в саду. А остальные, на которые приглашались только взрослые, мне со всеми подробностями описывала мама. Множество людей прибывало из Лондона – большинство из них представители богемы. Маму такие многолюдные сборища пугали, она была человеком стеснительным, не умела себя вести с ними, но это не имеет отношения к делу. Главное, что я видела Ребекку довольно часто. А я была наблюдательной девочкой. И не сводила с нее глаз. Она завораживала меня.
– Почему?
– Во-первых, потому, что она была красавица. Все говорят об этом, я знаю, что она поражала людей красотой, умом и обаянием. Но все это пустые слова. Понять, что стоит за ними, трудно. Благодаря им возникает впечатление легковесности. Телесная красота и светское поведение – нет, это далеко не все. – Элли сделала нетерпеливый жест. – Словно Ребекка не думала больше ни о чем другом, как о развлечениях и вечеринках. Но это ошибочное впечатление. Насколько я помню, наиболее счастливой она была, когда оказывалась на яхте или бродила по лесу со своими собаками. И что еще более необычно – в полном одиночестве. Я помню ее именно одну. – Элли помолчала. – Но я никого не видела красивее ни до, ни после. Забыть ее глаза просто невозможно. Она буквально околдовывала людей, очаровывала и захватывала в плен. Я была тогда еще девочкой, но сейчас могу представить, какое впечатление она производила на мужчин. Они смотрели и смотрели – и Ребекка ничего не могла с этим поделать. Мне кажется, что они даже не слушали, что она говорит. Это сердило ее. И вызывало скуку.
– Ей не нравилось, что ею восхищались? – усомнился я. – Большинство женщин только и мечтают об этом.
– Правда? – За темными стеклами я не видел выражения ее глаз. – В таком случае должна сказать, что Ребекка не походила на остальных женщин, – проговорила Элли таким тоном, словно делала мне выговор.
Я немного растерялся. Как я уже успел заметить, Элли умела вводить людей в смущение.
– Что вы хотите этим сказать? – решился уточнить я.
– Я хотела сказать, что ее красота могла ослепить любого. Сначала я видела только ее обаяние. – Элли нахмурилась. – Я тоже была очарована ею. И пыталась понять почему еще и из-за того, что мой отец бесконечно восхищался Ребеккой. Из детского упрямства я не хотела поддаваться ее чарам, но не смогла устоять. У нее была необычная манера говорить.
Люди обычно не говорят того, что у них на уме, а Ребекка не умела ничего таить. И говорила, что думает, не заботясь о том, какое это производит впечатление. С другой стороны, она не была безразличной к тому, что говорится, к теме разговора. Она умела шутить, была остроумной – и достаточно жесткой, если имела дело с притворщиками. И еще мне казалось, что она была печальной. Это состояние нельзя путать со словом «несчастной». Это разные вещи, ведь так?
– Это не одно и то же, – подтвердил я. – Печаль – более продолжительное состояние, более протяженное во времени. А несчастье – временное.
Элли не отозвалась на мою фразу, но мне показалось, что она оценила сказанное. Мы помолчали. Легкий бриз поднял пыль на дороге.
– А вы догадывались, что ее печалило? – спросил я и тут же пожалел о заданном вопросе. Наверное, мне не стоило так настойчиво расспрашивать про Ребекку. Но это произошло потому, что я привык относиться к разговору с людьми исключительно с точки зрения сбора сведений. Иной раз у них это вызывало негодование или возмущение. У меня создалось впечатление, что я упустил какую-то благоприятную возможность при разговоре с Элли.
– Нет. – Девушка посмотрела на часы. – Я ведь говорила, что была еще маленькой девочкой. Лили знала ее намного лучше, чем я. Но Лили жила в Лондоне, она там училась, мечтала стать художником, хотя мне кажется, что самое главное заключалось в том, что ей просто хотелось уехать из Керрита. Там были гольф-клубы, теннисные площадки, парусные гонки. Она искала повод, чтобы вырваться отсюда. Лили снимала комнату в Челси, на Тайт-стрит, возле реки, недалеко от лондонской квартиры Ребекки. У них даже имелись общие друзья – художники, писатели, актеры. Но Лили уже нет на свете…