Страшная ночь миновала. Вновь тягуче и жутко текли тюремные дни. Как обычно. Но нет: теперь они были иными. Прекратились допросы. Могильная тишь сковала камеру. Железные двери со сложным запором открывались лишь один раз в день: это Сперри – так звали тюремщика – приносил пищу и воду.
Ярко начищенные пуговицы на мундире тюремного надзирателя, казалось, подчеркивали бледность его поблекшего лица, на котором застыло выражение невысказанного, затаенного страдания. Связка тяжелых ключей с тихим звоном покачивалась на его веревочном поясе.
Сперри молча ставил на пол еду и, сказав несколько слов, уходил. Всем своим видом он показывал, что между ними не произошло ничего: никакого сближения, никаких проявлений участия. На вопросы Алексея и Николая итальянец отвечал неохотно и кратко.
Всякие непрошеные мысли назойливо лезли в голову. Может быть, эсэсовцы готовят против них какую-нибудь особо тяжелую расправу? Почему так молчалив Сперрй? Почему так печален?
Алексей сказал однажды:
– Он, видимо, знает, что нас ждет, а сказать об этом ему тяжело, вот он и переживает…
– Может быть, – откликнулся Николай. – И все-таки мы многим ему обязаны… Интересно, что он за человек?
Алексей пожал плечами: ему было известно столько же, сколько и Николаю.
– Я знаю одно, – сказал он, – знаю, что он наш…
Камера, в которой сидели Николай и Алексей, была сравнительно большой – четыре на три метра. Но это была камера полной, строжайшей изоляции.
– Настоящий затхлый каменный мешок без света, – ворчал Николай. – Посадить бы в нее архитектора, который строил эту тюрьму.
– Нет! – возразил Алексей. – Лучше того, кто приказал ее построить.
– Пожалуй, ты прав…
Семь суток просидели здесь Николай и Алексей. На исходе восьмого дня в двери загремели ключи. Алексей подумал, что либо его, либо Остапенко собираются вести на допрос, а может быть, и на расстрел…
Дверь открылась, на пороге появился Сперри. Он казался еще более постаревшим, еще более угнетенным, чем обычно. Какие думы мучили старика, какая боль подтачивала его силы?
Старый тюремщик вошел в камеру. Остапенко поднялся с койки. Сперри, как всегда, медлил. Он внимательно огляделся, словно чего-то искал, и, нарушив свое правило, вдруг печально улыбнулся и заговорил:
– Кончилась ваша тюремная жизнь, ребята, в Реджина Чели. «Царица небесная» пожелала освободить вас из своего «рая». Будем надеяться, что это к лучшему…
– А Что, нас переводят в другую тюрьму? – насторожился Остапенко.
– Вы едете на рытье траншей. Немцы повсюду отступают. – В голосе Сперри звучала необычная торжественность. – Не помогла гитлеровцам «Готическая линия». – Старик усмехнулся. – Если сказать правду, то ее и не было. Зря шумели об этих укреплениях английские и американские газеты… В германских военно-строительных отрядах «Тодт», куда вас повезут, дисциплина разваливается. Там сейчас создается подпольный комитет «Свободная Германия». Я думаю, вы сумеете использовать эти условия… Но, смотрите, не попадитесь вновь Коху. Он три дня назад уехал на север Италии. Теперь зверствует в Милане.
И вот что я вам скажу, русские парни. – Сперри подошел к Алексею. – Мы больше, конечно, не увидимся… Окиньте эту камеру прощальным взглядом, вглядитесь в нее внимательно и запомните, что я вам сейчас расскажу… В этой камере сидел Грамши! Да-да, сам Антонио Грамши, секретарь Коммунистической партии Италии. А в других камерах сидели его боевые соратники: Тольятти, Джерманетто и другие…
– Грамши? – полушепотом переспросил Алексей. – Грамши… – удивленно повторил он, как бы что-то припоминая. – Кажется, он был у нас в России и встречался даже с Лениным. Да?
– Да, он был у вас, в России в двадцать втором-двадцать третьем годах. – Сперри тяжело опустился на койку. – А потом возвратился на родину, чтобы продолжать революционную борьбу. Он основал Коммунистическую партию Италии и газету «Унита»… Он для нас все равно, что для вас Ленин. Нашего Грамши мы помним и никогда не забудем…
Несмотря на парламентскую неприкосновенность, Грамши был арестован по приказу Муссолини. Это было в ноябре двадцать шестого. В этой камере он просидел тогда шестнадцать дней.
Когда вечером привели его сюда, я даже не поверил, что передо мной сам Грамши. Я его представлял каким-то великаном, а это был обыкновенный человек маленького роста, в очках, очень болезненный с виду. Я помню его слова, которые сказал он в тот вечер: «Ничего, мы и здесь будем вести борьбу с теми, кто ведет Италию к гибели»…
Ужасы, которые я видел в этой тюрьме, встречи с коммунистами, осужденными на смерть, заставили меня над многим призадуматься, а затем… затем, как видите, я с вами…