Знаете, что-то мне не хочется засушивать между страниц этой книги такие прелестные, благоухающие, ни на что не похожие слова! Пусть как бабочки порхают там, где вылетели – в парке Хэллоу. Все прочие слова – извольте, засушим, а эти – нет. Лучше я на их месте рассыплю точки: (…)
Кэнди убежала вперед. Она могла заблудиться в незнакомом месте, поэтому Дэвид бросился за ней следом. Когда они поравнялись, Кэнди спросила:
– А у тебя, когда ты вырастешь, будет дама сердца?
– Будет, – не раздумывая ответил Дэвид.
– С веером?
– Да.
– На лошади?
– Да.
Помолчав, Кэнди спросила:
– В белых гольфах с помпонами?
Дэвид бросил взгляд на гольфы своей спутницы и кивнул утвердительно. Кэнди наколола на прутик большой кленовый лист и подняла его над головой, изображая летний зонтик.
– Ты привидений боишься? – продолжала она допрос.
– Вот еще, – Дэвид даже оскорбился, что можно хотя бы в мыслях допустить такое.
– А я боюсь, особенно когда они смеются. У них молочные зубы повыпадали, а искусственные, наверно, не растут.
Дэвид неопределенно кивнул.
– А ты крыс (…)? – спросила Кэнди. (Как мы договорились, вместо известного слова я ставлю точки.)
Дэвид оказался в трудном положении. Он хорошо знал, что все девочки до смерти боятся крыс, поэтому скажи он «да», и так удачно складывающийся разговор может пойти насмарку. Сказать «нет»? Но какое-то шестое чувство подсказывало ему, то это было бы ошибкой. Он принял мудрое решение.
– Смотря каких, – ответил он дипломатично.
Кэнди кивнула, словно соглашаясь с тем, что тут очень важно проводить четкую грань. Она покрутила в пальцах зонтик и доверительно сообщила:
– Я крыса. По китайскому гороскопу.
– Здорово! – Почему-то именно последняя деталь заставила его сердце биться сильнее.
– Ты у нас поживешь? – спросил он как бы между прочим.
– Не знаю, – пожала плечами Кэнди. – Ты должен сделать это предложение моим родителям.
Чард де Ниорд и Бьюти шли, не разбирая дороги.
– Я так (…) тебя, – говорила Бьюти.
– Я (…) тебя, – словно не слыша ее, говорил Чард.
– А как я (…)!
Эта содержательная беседа завела их так далеко, что они заблудились. Пришлось ехать в Льюисвилль без них.
Флокси шла по аллее под ручку с Фиксом и Йонингом. Ей выпала трудная роль – выслушивать признания сразу двух влюбленных мужчин и давать советы.
– При моем образе жизни, – рассуждал сыщик, – мне нужна жена, обладающая тремя качествами. Первое: она должна на все смотреть собственными глазами. Второе: ей должно казаться, будто она смотрит на все глазами мужа. А главное, пусть оба эти качества проявляются на расстоянии. Учитывая ее образ жизни, – дни и ночи на телестудии, – о лучшей жене нельзя и мечтать.
– Вы правы, – кивнула Флокси, догадываясь, что он говорит о Камилле.
– Нельзя также сбрасывать со счетов, рассуждал дальше сыщик, – что мы с ней одинаково (…) работу. Причем (…) эта подкреплена высоким профессионализмом. Для меня расшифровать намеки в ее оперативных сводках – истинное наслаждение. А разве это не залог долгой (…)?
– О да, – соглашалась Флокси.
– Ну разве я виноват, – прорезался голос справа, – что она продавщица в карамельной лавке, а я (…) карамель и батончики? Я их и сейчас (…), но тогда я ничего не мог с собой поделать. Вместо того, чтобы признаться ей в (…), я покупал кулек за кульком и все это съедал, не отходя от прилавка. Растолстел безобразно, Видя это, я еще больше нервничал. И поглощал еще больше сладкого. И ведь знал, знал, что она не (…) толстых! Но мог ли я бороться с таким сильным чувством?
– Нет, конечно, – соглашалась Флокси, не вполне, однако, понимая, какое именно чувство имел в виду доктор.
– Но вот что меня смущает, – снова напомнил о себе голос слева. – При такой занятости трудно выкроить свободное время, чтобы объединиться. Вы видели, как она убежала? В девять тридцать ее примет директор студии. В одиннадцать у нее прослушивание. В час и в пять запись. В час и в пять запись. В перерыве она съездит в Лондон, в знаменитый «Ковент Гарден», – она, знаете, (…) перекусить в актерском буфете. А вечером она играет в бридж в женском клубе. Трудно вклиниться. Может, позвонить, как вы думаете? Признаться ей в (…) по телефону?
– Отличная мысль, – поддержала сыщика Флокси.
– Нынче дело другое, – убежденно говорил Йонинг. – Я похудел ровно вдвое, я не ем сладкого и мучного, мясного и жирного. И это только начало! Поверите ли, сам себя не узнаю. Но если не узнаю себя я сам, то как меня узнает она? К чему тогда все эти жертвы, принесенные на алтарь (…), если при встрече она меня вежливо спросит: «Сэр, вы ничего не хотите купить в нашей лавке?» А может, все-таки купить кулек другой? Чтобы не обидеть ее отказом?
Так мирно они шли под ручку по аллеям парка, рассуждая о (…) и постепенно приближаясь к выводу (к станции, к счастью, тоже), что без всех этих милых странностей (…) была бы не (…), а что-то другое. Но тогда бы она и называлась, вероятно, как-то иначе. И рассыпать на страницах книги столько строчек отпала бы всякая необходимость.
У железнодорожной кассы вдруг выяснилось, что пропали Бьюти с Чардом. Сначала кот, затем близнецы, теперь эти двое, кто следующий? Йонинг направился к окошечку. Навстречу ему выскочила старушонка – бочком, бочком, одной рукой от солнца загородилась, в другой пачка билетиков.
– Возьми, мил-человек. Вот, думала, к внукам, да, видно, не судьба. Куда я, старая, со своими цыплятками.
Цыплятками она называла баулы, узлы и чемоданы, занимавшие половину перрона.
– У вас до Льюисвилля? – спросил доктор.
– До него, господин хороший, до него, – закивала старуха, протягивая билеты. – Вот тебе три взрослых и два детских.
Доктор достал кошелек, и тут Павлуша, ходивший кругами вокруг старухи, ухватил ее сзади за подол и стал от доктора оттаскивать.
– Ах ты дрянь такая! – отбивалась старуха, не забывая при этом прикрывать лицо. – Чья птица?
Чтобы унять павлина, пришлось связать ему клюв бантом Кэнди.
– Держи билет на своего хищника, – старуха великодушно всучила Йонингу литер на Павлушу.
Доктор расплатился, тут и поезд подошел.
– Садитесь! – кричит старуха.
– Разве нам не на вторую платформу? – удивилась Флокси.
– Сюда, сюда, – в руке у старухи появилась хворостина, которой она начала загонять их в вагон, как стадо гусей.
– Вон же наш «динки», – закричал Дэвид, показывая в другую сторону.
«Динки» – паровоз и два вагончика – стоял под парами. Они вскочили в вагон в последнюю минуту. Старушка прошипела им вслед:
– Ножки гнуты, горки круты!
Дэвид и Кэнди сели у окна, отдельно от взрослых. На ухабах вагончик подбрасывал их, как лошадка. Сиденье было жесткое, скрипучее – точно седло. Иногда они сталкивались коленками, и оба смущенно замолкали.
Детектив подозрительно [вглядывался] в заоконные пейзажи, бормоча себе под нос:
– Мост… водокачка… тисовая роща… харчевня «Пальчики оближешь»…
– Фикс, что вы там бормочете? – спросил доктор.
– Фиксирую детали.
– Зачем? – удивилась Флокси.
– В нашем деле все может пригодиться.
– Он даже сны записывает, – шепнул ей доктор на ухо.
– Свои? – так же шепотом спросила Флокси.
– Чужие. Во сне, знаете ли, человек может ограбить банк и сухим выйти из воды. «А почему бы мне, – рассуждает он, проснувшись, – не провернуть такую же операцию в жизни?» Так вот, записывая чужие сны, Фикс сумел раскрыть два или три преступления еще до того, как они были совершены.