— Это ты виноват в том, что произошло со мной, — сказал капитан фон Прум, обращаясь к Бомболини.
— Нет, это произошло из-за того, что сидит в вас самом, — сказал Бомболини. — И мы тут ни причем.
— Но ведь я приехал сюда с добрыми, честными намерениями и стремился относиться к вам с уважением, а вот что получилось. Я ошибся.
Такого Бомболини уже не мог стерпеть.
— Есть у нас тут поговорка, — сказал он, — и придется вас с нею познакомить: «Если голубь летит с ястребом, то хоть перья у него и белые, но сердце черное». Вот что всегда сидело в вас.
— Я оказывал вам уважение, а вы меня унизили.
— В вас это всегда сидело. Вы же ударили меня кулаком в лицо.
— Ну, это — другое. Я выполнял приказ.
— И разве не вы повернули ручку, пропуская ток через Фабио? И так вам это понравилось, что вы потом не могли от нее пальцы оторвать.
На это фон Пруму нечего было возразить. Он словно бы не слышал этих слов, хотя, конечно, все слышал.
— А кто расстрелял нашего каменщика? Все это вы забыли. Что-что, а забывать такие, как вы, горазды.
Тут в дверях дома Констанции появилась Катерина Малатеста, и фон Прум увидел ее. На секунду нам показалось, что он сейчас бросится к ней, но он остался стоять, где стоял.
— Таким, как вы, надо крепко-накрепко запомнить, что от родимых пятен нет лекарства.
Фон Прум повернулся к Бомболини спиной и направился к мотоциклу.
— Как нет лекарства и от смерти, — сказал вслед ему Бомболини. — Поразмыслите-ка над этим.
Немец остановился — возможно, Бомболини затронул в нем что-то. Он был и смущен и в то же время зол. Пьетросанто понял, что надо положить конец разглагольствованиям мэра, а то как бы не случилось беды. Фон Прум и Бомболини в упор смотрели друг на друга.
— И если вы над этим поразмыслите, — продолжал Бомболини, — может — чем черт не шутит, — таким, как вы, и захочется для разнообразия стать людьми. А теперь убирайтесь вон из нашего города.
Моторы грузовичка и мотоцикла были уже запущены, и капитан сел в коляску. Нам всегда казалось, что в этот момент мы крикнем «ура», но мы не крикнули. Люди стояли на пороге своих домов, и по краям Народной площади, и вдоль всей Корсо Кавур — совсем как в тот первый день — и точно смотрели на похороны. Грузовичок уже добрался до Корсо, перевалил через крутой порожец и покатил вниз. Тут оркестр грянул мелодию, которую играют у нас, когда свадьба окончена и гости, осушив последний стакан вина, расходятся по домам. Теперь и мотоцикл тронулся с места, и совсем как в тот день, когда немцы прибыли к нам сюда, не сразу поехал на Корсо, а сначала сделал круг по площади. Только на этот раз фон Прум не видел нас. Глаза у него были точно стеклянные и такие холодные и застывшие, что, казалось, они будут такими всегда и не закроются даже после смерти. Витторини взял «под козырек», но фон Прум не видел этого и не слышал оркестра, игравшего в его честь. Кое-кто помахал ему вслед, но он и этого не видел. Как и в первый раз, мотоцикл подъехал к Бомболини и остановился.
— Если бы я надумал вернуться сюда, когда кончится война, что бы твой народ сделал со мной? — спросил фельдфебель Трауб.
— Ничего. Ничего с тобой не сделают, — сказал Бомболини.
Фельдфебель улыбнулся, и лицо его, по обыкновению, исказилось от улыбки.
— Значит, они могут простить нас?
— Могут, — сказал мэр.
— Но тогда тебе уже придется платить за свое вино, — сказал Пьетросанто.
— Как всякому другому, — добавил Бомболини.
Тут раздался голос фон Прума, и все вздрогнули от неожиданности. Он задал свой вопрос, почти не разжимая губ. Произнес его без всякого выражения — лицо, голос, глаза не выражали ничего.
— Так есть у вас все-таки вино или нет? Бомболини улыбнулся.
— Есть у вас вино или нет?
Теперь все смотрели на капитана и улыбались, но мы не уверены, видел ли он наши улыбки.
— Есть или нет?
Трауб снова запустил мотор, и они медленно двинулись мимо Итало Бомболини и Витторини, который продолжал стоять навытяжку, отдавая честь, хотя никто не обращал на него внимания. Трауб коснулся края своей каски, но это было не то, чего хотелось Витторини. Мы видели, как шевелились губы капитана. Должно быть, он снова и снова задавал свой вопрос, но из-за рева мотора слов не было слышно.
Наконец, мотоцикл выехал на Корсо Кавур, и все заулыбались немцам — и женщины и даже дети. С площади теперь уже видны были лишь спины немцев, а через минуту и они скрылись из глаз.
Однако у Толстых ворот произошло то непредвиденное, что судьба так щедро нам дарит. Затеяла это молодежь — слишком у наших ребят кровь горячая, вот они и допускают промашки. Нет у них должного чувства меры, как вот у Бомболини, — у него-то кровь уже поостыла, и он кое-чему научился в жизни. Так вот, наши парни остановили у Толстых ворот мотоцикл и, пока Трауб возился с мотором, пытаясь его завести, вручили капитану ивовую корзину, в которой было двенадцать бутылок лучшего в Санта-Виттории вина. Поверх слоя соломы, прикрывавшей бутылки, лежала записка, написанная красивым почерком Фабио.
«Прихватите с собой это вино.
И не благодарите за него.
Это для нас сущий пустяк.
Еще миллион — 1000 000 — бутылок
Лежит там, откуда эти взяты.
Народ Санта-Виттории»
— Где они? — спросил Трауб.
— Этого мы вам не можем сказать, — ответил Фабио.
— Да не нужно нам ваше вино. Мы даже не хотим его видеть. Мы хотим только знать, где оно.
Фабио отрицательно покачал головой. Он старался держаться мягко, тактично.
— Нет, нет. Пусть это будет для вас пыткой. Неужели не понимаете? Трауб кивнул.
— Пусть эта неразгаданная загадка сверлит вам мозг, как раскаленный железный прут, — сказал Кавальканти.
И Трауб снова кивнул.
Тут Фабио повернулся к фон Пруму:
— Лет через десять, если вы еще будете живы, вы проснетесь как-нибудь ночью, вспомните наш город и снова начнете все перебирать в уме — дом за домом, улицу за улицей; вы попытаетесь даже приподнять церковь и за глянуть под нее и будете сходить с ума. Где же был допущен просчет, спросите вы себя. Как они нас провели? И при этом вы будете твердо знать одно…
Фабио умолк, чтобы фон Прум лучше осознал сказанное.
— Что? — спросил Трауб. — Что мы будем твердо знать?
— Что мы насмеялись над вами. Что мы смеялись над вами, когда вы сюда явились, что мы смеялись над вами, пока вы тут были, и что мы всегда будем над вами смеяться.
Когда мотор мотоцикла снова взревел, люди с Народной площади бросились к Толстой стене: всем хотелось видеть, как уезжают немцы. Вот мотоцикл, миновав ворота, показался на проселке, и со стены раздалось слабое «ура». На большее жители Санта-Виттории не отважились. Это было первое проявление радости, но, пока немцы находились на нашей горе, никто бы не решился проявить ее более бурно.
«Всякое еще может случиться, — говорили друг другу люди. — Надо быть начеку. Еще не известно, что будет».
Они терзали этим себя и терзали друг друга, ибо в таких беспредметных терзаниях есть своя сладость.
Из всех, кто стоял на стене, один только Бомболини не проявил радости. Люди заметили это и удивились.
«Что с тобой, Итало? Почему ты такой печальный? Почему ты смотришь невесело?» — спрашивали они. Но он не мог им ничего объяснить. Тогда они отвернулись от него и снова принялись следить за мотоциклом, спускавшимся по извилистой дороге через виноградники.