И вот гениальность Бомболини — а именно так следует это теперь расценивать — заключалась в том, что он никого не отстранил от управления городом, а, наоборот, всех привлек. Он создал Большой Совет Вольного Города Санта-Виттория, и через два дня все группы, которые могли бы противостоять друг другу, все социальные силы города имели своего полномочного представителя в правительстве. Все были Причастны — если не сами, то через членов своей семьи. При этом членство в Совете было поровну поделено между «лягушками», «черепахами» и «козлами». Половина членов Совета состояла из людей молодых, другая половина — из пожилых, и все без исключения крупные и влиятельные семьи были в нем представлены. Секрет состоял, пожалуй, в том, что если не все оказались Причастными, поскольку это невозможно, то, уж во всяком случае, никто не был Непричастен.
Джованни Пьетросанто назначили министром водных ресурсов, что означало, что он должен отвечать за исправность фонтана и водонапорной башни. Под руководством Джованни все водосливы были вычищены, а Лонго наладил насос; потом были вычищены и отремонтированы все стоки, и впервые за двадцать лет на террасах появилась вода для полива виноградников. Воды было не так уж много, но достаточно для того, чтобы сухая земля не пересохла совсем, а об этом даже Некто помудрее Бомболини не счел нужным позаботиться.
Под руководством брата Джованни — Пьетро, еще одного могущественного члена семейства Пьетросанто, была создана так называемая Народная милиция Санта-Виттории.
— Ну зачем тратить на это время? — спросил у Бомболини Фабио.
Мэр предостерегающе поднял руку.
— «Всякое государство держится на хороших законах и хорошей армии». Я тут ни при чем. Учитель говорит, что нам нужна армия.
Вначале люди смеялись при одном слове «армия», но по мере того, как двадцать человек, составлявших ее и проходивших обучение на Народной площади, совершенствовались в своей сноровке, люди стали с интересом наблюдать за их действиями. У Пьетро был такой голос, что стекла дрожали, а упражнения, которые он заставлял людей выполнять, выглядели внушительно. Солдатам разрешалось носить красную повязку по воскресеньям и втыкать в шляпу ястребиное перо, и вскоре все молодые люди в Санта-Виттории горели желанием носить такое перо; однако численность армии не возросла, поскольку ружей было только двадцать.
Были произведены и другие назначения: комиссар по вопросам санитарии, инспектор мер и весов, министр хлебных и макаронных изделий, министр просвещения, министр по делам престарелых.
Закрывая второе заседание Большого Совета, Бомболини сказал:
— Один мудрец как-то заметил: «О новом правителе и его уме судят прежде всего по тому, какими людьми он себя окружил». — Он с силой опустил руку на стол. — Люди Санта-Виттории! Если с этим мерилом подойти ко мне, вы должны признать меня гением.
В первую минуту все решили, что Бомболини слишком уж о себе возомнил, но когда разошлись по домам и стали перебирать в уме слова мэра, то мало-помалу уразумели, что он имел в виду, и были, естественно, польщены. Недаром Бомболини сказал однажды Фабио: «Если нельзя достичь своего деньгами, попытайся сделать это лестью, ибо, как известно каждому итальянцу, лесть всегда куда-нибудь да приведет».
Но были и промахи. В одно прекрасное утро Бомболини решил порадовать народ, распространив демократию на пользование водой. В течение нескольких сотен лет, по причинам никому уже не известным, несколько семейств пользовались правом получать воду без очереди и первыми наполнять у фонтана свои кувшины. И вот в одно прекрасное утро женщины обнаружили у фонтана следующую надпись:
В ГЛАЗАХ БОГА ВСЕ ЛЮДИ РАВНЫ.
ПЕРВЫМ ПРИШЕЛ — ПЕРВЫМ И ПОЛУЧАЙ.
Указ мэра Б.
Все прокламации и указы подписывались им одним инициалом — на манер цезарей. Эксперимент по демократизации пользования фонтаном протекал отлично до тех пор, пока на площади не появилась Роза Бомболини со своим семигаллонным алюминиевым кувшином, ультрасовременным и весьма прогрессивным вместилищем для воды, единственным такого рода сосудом в городе Санта-Виттория, и, следуя издавна принадлежавшей ей привилегии, не направилась мимо очереди прямо к фонтану. В то утро за неукоснительным проведением в жизнь новой политики следил сам главнокомандующий Пьетро Пьетросанто.
— Назад! — приказал он Розе. — В конец очереди. Ты же знаешь указ.
— Я знаю свои права, — отрезала она. И своей могучей грудью оттолкнула в сторону Пьетросанто. — Пойди и скажи ему об этом. Скажи ему, что я не позволю какому-то толстозадому сицилийскому старьевщику распоряжаться тут и попирать права урожденной Казамассима.
— Ничего не поделаешь, — сказал Бомболини своему генералу, — придется отобрать у нарушительницы кувшин.
Семигаллонный сосуд может стать весьма серьезным оружием, особенно если его применить без предупреждения. И главнокомандующий рухнул на камни Народной площади, словно бык, которого огрели по голове молотком. Пьетросанто мог, конечно, затеять дело. И тогда Розу потащили бы вниз, в Монтефальконе, и передали бы в руки правосудия по обвинению в покушении на жизнь, но самолюбие Пьетросанто не вынесло бы этого, да к тому же и Бомболини не мог допустить такого удара по своему еще не оперившемуся режиму. На следующее утро указ был снят и восстановлен старый порядок пользования водой — так умерла подлинная демократия в Санта-Виттории. А вечером Бомболини заставил Фабио записать в своей книге: «Нет ничего труднее, чем внедрение нового порядка вещей, и ничего гадательнее. Ибо врагами реформатора становятся все, кто был взыскан при старом порядке». Бомболини натаскивал Фабио, чтобы тот мог заменить его на посту, когда его уже не станет.
Вот так вел дела Итало Бомболини в Санта-Виттории. Люди поверили в него, а когда настало лето, все увидели, что урожай обещает быть богатым, обильным. Винограда было много, ягоды налились как следует и походили на откормленных жуков. А когда виноград хорош, то и дела в Санта-Виттории хороши.
Если первым промахом Итало Бомболини следует считать провал демократизации порядков у фонтана, то, наверно, его вторым серьезным промахом был я, поскольку из-за меня чуть не рухнуло его правление. А появился я в Санта-Виттории в то утро, когда он вынужден был снять с фонтана свой указ.
Одно надо сразу сказать: хотя Фабио делла Романья потом и возненавидел меня, однако, если бы не он, я был бы уже на том свете. Люди, увидевшие меня в то утро на площади в Санта-Виттории, решили, что я мертв. Один пощупал мои ноги — они были холодны как лед, ибо кровь уже несколько часов не поступала в них, — и стал снимать с меня ботинки. Когда весть о том, что найден труп, дошла до Бомболини, он согласился с мнением народа, что покойника надо поскорее унести, пока солнце еще. не высоко, и похоронить где-нибудь в каменоломне. Бомболини опасался, как бы об этом преступлении — если это на самом деле было преступление — не узнали в Монтефальконе; тогда явится полиция, и вольной жизни городка придет конец. Он разбудил Фабио, и Фабио сошел со ступенек Дома Правителей, чтобы сопроводить мои останки в каменоломню, взглянул на меня, лежавшего в корзине для винограда, и сразу понял, что я жив.
Странно они тут, в Италии, относятся к мертвецам. Смерть вызывает у них почтение, а ее жертва — сам покойник — нет. Иной раз люди так стремятся поскорее от него избавиться, что допускают ошибки. Баббалуче, занимавшийся, когда не было работы с камнем, изготовлением гробов, рассказывал, как мужчины и женщины возвращались к жизни, когда земля с грохотом обрушивалась на крышку их последнего пристанища. Следы ногтей, оставшиеся в мягком дереве, свидетельствовали, по словам Баббалуче, об их молчаливой борьбе.
Словом, вместо каменоломни меня понесли наверх, в Дом Правителей, и уложили в постель. Понятия не имею, сколько времени я там пробыл. Раза три или четыре в день приходила девушка по имени Анджела и, положив мою голову к себе на колени, кормила меня с ложечки похлебкой с макаронами и мягким, размоченным в ней хлебом, а иногда давала даже немного вина. Мне казалось, что я никогда уже не поправлюсь, у меня и надежды на это не было. Жизнь моя клонилась к концу. Кость в ноге срослась, но срослась неправильно. Я часами неподвижно лежал в темноте. Когда площадь заливало солнце, я даже не знал, то ли оно только что взошло, то ли скоро сядет.