— Прости меня, Роберто, но сейчас не до тебя.
И он стремглав бросился куда-то. Выскочив на площадь, он все так же бегом пересек ее, кинулся к колокольне, и, когда дверь не сразу отворилась, он в своем неистовстве оторвал от нее старую металлическую ручку и только потом догадался отодвинуть щеколду. Он принялся шарить в темноте и, нащупав грязную пеньковую веревку, со всей мочи дернул за нее и продолжал дергать и дергать словно одержимый. Колокол звонил глухо, тоскливо.
— Черт бы побрал этот никудышный колокол! — крикнул Бомболини. — Черт бы побрал меня вместе с этим никудышным колоколом!
Но удары колокола все же разносились за пределы площади, и люди услышали их и затеплили свои масляные светильники и сальные свечи и стали подниматься с постелей, хотя до рассвета оставалось еще часа два и площадь была погружена во мрак.
Часов у Бомболини не было.
— Который час? — крикнул он тому, кто первый по явился на площади. — Который час? Скажи мне, который час?
Наконец пришел кто-то с часами, и все сгрудились вокруг него, а он поднял часы повыше, чтобы свет луны упал на циферблат. Было два часа утра. Все смотрели на Бомболини, а он подсчитывал. Часы он откладывал на пальцах, а для отсчета суток сжимал кулак. Он проделал это несколько раз подряд, чтобы не вышло ошибки.
— Тридцать девять часов, — объявил он. — Немцы придут сюда через тридцать девять часов.
Часть четвертая
Вино
В то утро, задолго до того, как солнце пришло в Санта-Витторию, хотя городские петухи уже перекликались, словно советовались, как бы побыстрее приблизить рассвет, Народную площадь уже невозможно было пересечь по прямой.
Все обитатели Санта-Виттории, которые могли передвигать ногами, все мужчины, и все женщины, и все дети были на площади. Все повозки, какие есть в Санта-Виттории, были на площади. Все, что можно тащить или толкать, все, что имело колеса, было на площади. Все животные, на которых можно погрузить хотя бы одну бутыль с вином, были на площади. Все ослы, и все мулы, и все волы Санта-Виттории были на площади.
Когда Бомболини и члены Большого Совета вышли из Дворца Народа на площадь, им пришлось пробираться и протискиваться среди заполнивших ее людей, а потом и просто расталкивать их, чтобы добраться до фонтана Писающей Черепахи и оттуда, по Корсо Кавур, к объекту обследования.
Каждому хотелось что-то сказать Бомболини, дотронуться До него, похлопать его по спине. Какая-то женщина схватила его за локоть.
— Вот что я хочу сказать тебе, Итало. Великий ты человек! — выкрикнула она и поцеловала его в губы, а муж стоял Рядом и одобрительно улыбался.
И такой же подъем был у всех, кто толпился на Народной площади. Мэру не хотелось улыбаться — ему хотелось всем своим видом дать людям почувствовать, какой это важный день и как важно то, что им предстоит совершить. Но когда люди приветствовали его и благословляли, улыбка невольно расползалась по его лицу, и он уже не мог ее согнать. Мэр и члены Большого Совета обходили большие плетеные корзины для винограда, которые народ принес на площадь, шли мимо женщин с широкогорлыми кувшинами для воды, куда можно засунуть бутылки, перешагивали через бадьи, лохани и корзины для белья, расставленные на мостовой. Возле фонтана Пьетро Пьетросанто в качестве главнокомандующего руководил распределением сил на площади, выкрикивая слова команды.
— Собраться всем с коромыслами у фонтана! — кричал он.
— Коромысла, коромысла!.. — прокатилось по площади, и обладатели коромысел двинулись со всех сторон, расталкивая людей и прокладывая себе путь к фонтану.
— Наведешь ты тут наконец порядок или нет?! — крикнул, обращаясь к Пьетро, Бомболини.
— Конечно, наведу, — сказал Пьетро. — Я все-таки соображаю, что делаю.
И в самом деле, во всей этой' толкотне, криках и перемещениях был свой смысл и порядок, хотя это и трудно было обнаружить, как трудно чужеземцу, если ему доведется наблюдать здесь сбор урожая, увидеть во всем этом хаосе скрытую и весьма сложную логику, которая понятна лишь тому, кто собирает виноград. Так, например, все молодые и сильные мужчины уже были выстроены в ряд, с тем чтобы, когда настанет время, взять бутылки и нести их вниз, в Римские погреба; они должны были пойти первыми, потому что могли сделать больше остальных.
— Когда вы там, внизу, будете готовы, — крикнул Пьетросанто, — я буду готов здесь, наверху!
Как только Бомболини и его свита достигли Корсо Кавур и двинулись вниз по улице, молодежь принялась скандировать: «По-шли, по-шли, по-шли, по-шли…», прихлопывая в такт руками; крики эти сопровождали Бомболини, точно какой-то гигант орал вслед ему в трубу. У Толстых ворот Бомболини и его спутники остановились.
174
Где же, черт бы его побрал, этот Полента? — спросил Бомболини. — Нельзя ведь без священника.
Они постояли немного и вскоре увидели, как Полента выбежал из переулка на Корсо, — серебряный крест его вздымался и опускался над головами людей, преклонявших на его пути колена.
— Вы уж на меня не сердитесь. Все сегодня хотят получить благословение, — сказал падре Полента.
— Сегодня на это нет времени, — сказал Бомболини.
— Для господнего благословения время всегда есть. Бомболини увидел, что все вокруг закивали, и решил больше не спорить. Крики, несшиеся с площади, и так заставляли их спешить.
— Мы бы сегодня весь город могли с места сдвинуть, — сказал Витторини.
— Что город — всю гору, — сказал кто-то.
Когда они быстрым шагом огибали острый угол на Корсо, образуемый домом и лавкой Баббалуче, Бомболини вдруг словно обдало холодом — так бывает осенним днем, когда туча закроет солнце и сразу становится прохладно. Бомболини говорил потом, что у него было такое ощущение, будто чья-то ледяная рука легла ему на сердце и сжала его — не сильно, но безжалостно.
Однако они, не останавливаясь, продолжали свой путь. «Быть беде», — сказал себе Бомболини, но решил к предчувствию этому не прислушиваться. Они миновали Толстые ворота и двинулись по тропинке, что идет через виноградники к подножию горы. Шли они быстро, а потом и вовсе побежали.
— Пьетросанто, наверно, сейчас начнет, — сказал кто-то.
Как раз в эту минуту из-за горы выглянуло солнце — лучи его скользнули по стенам, опоясывающим город, заиграли на черепичных кровлях, засверкали на красно-синей рекламе на Кооперативном винном погребе, так что и реклама загорелась, как солнце.
— Вы уверены, что знаете, как это делается, падре? — спросил Бомболини. — Надеюсь, это не займет у нас много времени?
— Все здесь, вот тут, — сказал священник и постучал по книжке, которую держал в руке вместе с крестом. — Все повеления господни.
После ливня, казалось, должно было стать прохладнее, но ветер переменился и дул теперь с юга. И пасть африканской печи, которая, как мы думали, в этом году уже закрылась, разверзлась вновь. Днем снег, выпавший высоко в горах, растает и по склонам потечет свежая вода, а вода в фонтане на площади станет ледяная. Здесь же, внизу, грязь затвердеет, потом спечется, а к вечеру рассыплется пылью.
— Уж больно добрый для винограда денек, — заметил кто-то.
Говорят, когда после дождика наступает жара, в винограде прибавляется сахару и гроздья наливаются лучше. Но никто при этом не сказал другого: что для людей это будет тяжелый день. Солнце уже предвещало жару: оно было плоское, безжалостное и белесое — точно блюдце висело в небе; и нигде ни облачка, чтобы хоть немного умерить его жар. Теперь все шли молча, пока не достигли подножия горы, где находились Римские погреба. У входа все остановились, пропуская вперед священника.
— Поспешите, пожалуйста, падре, — сказал Бомболини. — Нырните туда и освятите это место.
— Дела господни не свершаются в спешке, — возразил Полента, после чего открыл черную книжицу, помусолил палец и принялся ее листать, начав с первой страницы.