«Передавай! Передавай!» — кричали люди. Слово это пролетело вверх по горе, из уст в уста, и дело пошло.
Из рук в руки потекли бутылки — тоненький ручеек бутылок, — из погреба к городским воротам, а от них вниз по горе; сначала это был ручеек, потом ритм изменился и потекла река — река вина потекла вниз по горе.
Ликующие крики скоро прекратились, поскольку день стоял жаркий и работа была нелегкая, но вино продолжало поступать вниз, и под конец пришлось создать три команды для укладки бутылок.
Не так-то легко описать, как тут хранят вино. Дело с виду простое, но чужеземцу трудно его освоить. Этому учатся с малолетства, как учатся есть ложкой суп. Никто не помнит, как он научился пользоваться ложкой — этому человека не учат, он учится сам. Вот так же и с вином. Первый ряд бутылок кладут прямо на землю, потом сверху кладут длинные дощечки, достаточно прочные, чтобы выдержать второй ряд бутылок. Второй ряд укладывают в противоположном направлении — один ряд пробками вперед другой ряд донышками вперед, — так оно и идет, ряд за рядом, восемнадцать или двадцать рядов. И все время между рядами бутылок прокладывают планочки слева от горлышка бутылки в одном ряду и справа от горлышка бутылки рядом ниже, так что бутылки сдвигаются, друг друга подталкивают и в конечном счете смыкаются очень тесно. Сооружение получается простое, но прочное, причем его можно собрать и разобрать так быстро, как только способны работать люди.
Вначале укладчики были тоже веселы, они покрикивали друг на друга: «Давай! Давай!», похлопывали по бутылкам, передавая их из рук в руки, и ряд за рядом вздымался и уходил во тьму глубокого погреба, куда еле достигал слабый свет, полученный с помощью Лонго; однако продолжалось это недолго. По мере того как сверху поступали все новые и новые бутылки вина, укладчики начали чувствовать, что они еле-еле успевают их принимать и что этот поток в конечном счете захлестнет их. Кое-кто из тех, что работали в тот день и в ту ночь в погребе, ни разу в жизни больше не брались укладывать вино, — у них все тело начинало ломить при одном воспоминании о тех сутках.
Сначала главным врагом было солнце — люди говорили, что оно, точно раскаленным утюгом, прижимает их к земле, потом их врагом стала гора. Для того чтобы не упасть, люди вынуждены были весь упор перенести на одну ногу, а другую, которая стояла выше по крутому склону, согнуть, поэтому уставали прежде всего ноги, потом они начинали ныть, а под конец и вовсе деревенели. Тогда Туфа придумал отличную штуку. Каждые десять минут Капоферро трубил в свой рог, по линии передавали еще одну бутылку, после чего люди распрямлялись, массировали ноги и делали шаг верх по горе. Это создавало ощущение движения, заставляло менять позу и разрабатывало затекшие мышцы.
Затем возникла проблема воды, и тут тоже был разработан план. Дважды трубил рог, и люди, поставив на землю бутылки, подходили к бетонным желобам, проложенным вниз по склону, и дожидались, пока до них дойдет вода. Они ждали секунд пять, вода со свистом устремлялась вниз и мчалась, точно вырвавшийся из депо поезд.
Люди пригибались к желобам и набирали в рот воды — как можно больше, а другие набирали воду в рубашки, в шляпы, в разбитые бутылки. Были и такие, которые просто ложились в желоб, чтобы вода освежила их.
На третьем часу работы стали биться бутылки. Руки уставали, потели, бутылки выскальзывали или при передаче стукались о камни — раздавался звон разбитого стекла и проклятия, потом в воздухе разносился запах вина, сначала приятный и сладкий, а затем, по мере того как вино высыхало под солнцем, — едкий и кислый. К вину примешивалась кровь. У многих не было ботинок, и, хотя у всех ступни задубились, как воловья кожа, стекло рано или поздно способно прорезать и воловью кожу, и потому, когда вдоль всей цепочки засверкало стекло, вместе с вином потекла и кровь.
К вечеру, когда солнце уже не стояло над головой, а на долину легла тень и оттуда потянуло холодком, в передаче вина возник четкий ритм — бутылки стали как бы частью людей: они не видели их, но чувствовали и, раскачиваясь слева направо, передавали из рук в руки, так что временами казалось, будто полк солдат марширует по горе.
Когда юноши, которых Туфа послал в горы нарезать сосновых веток для факелов, вернулись, он дал им новое задание. Поскольку они не устали и еще полны были сил, он расставил их вдоль цепочки, а тем, кого они сменили, разрешил выйти и отдохнуть или даже поспать в густой зелени виноградников. Это был, конечно, не отдых, а только видимость его, но людям все же стало легче, и они смогли продолжать работу.
Вместе с мужчинами трудились и женщины, и ощущение близости возникало между ними, рожденное самим ритмом работы — передачей бутылок, раскачиванием тела, исходящим от него запахом, касанием рук. Фабио, к примеру, оказался рядом с женщиной, которую прежде он едва ли замечал, но, по мере того как они работали, он вдруг увидел ее своеобразную замкнутую красоту — спокойное бесстрастное лицо, упругую силу рук, уверенные цепкие пальцы, крепкую, полную грудь, которая ровно вздымалась и опускалась, когда женщина передавала ему очередную бутылку. Где-то выше, над ним, стояла Анджела. Но это ничего не меняло. То была девушка, а это женщина,
— На что это ты так уставился? — спросила наконец женщина.
— На тебя, — сказал он. Еще неделю назад от одного этого вопроса он покраснел бы как рак и помчался бы вниз с горы.
— Ну, так держи глаза и руки там, где им положено, — сказала женщина.
— Постараюсь, хоть это и нелегко, — сказал Фабио и улыбнулся ей. («Фабио, — сказал он себе, — ты становишься козлом»).
Еще выше, за Анджелой, он увидел Катерину и решил, что, как только представится случай, постарается стать поближе к ней. Она работала среди женщин, единственная из всех в перчатках, и, хотя одета была без претензий — в костюм для охоты или для верховой езды, — она резко выделялась среди окружающих. Одежда у всех женщин потемнела от пота, у Катерины же лишь крошечные капельки пота выступили на лбу да на верхней губе.
— Богачи не потеют, как бедняки, даже когда работают, — сказала какая-то женщина, и это была правда.
Время от времени Туфа проходил вдоль цепочки, чтобы подбодрить людей, кое-кого заменить, проследить за тем, чтобы не прекращался поток вина, и тогда он на несколько минут сменял Катерину, давая eй возможность прилечь под лозами.
— Почему ты не потеешь? — спросил он ее. — Тебе было бы легче.
— Малатесты никогда не потеют, — сказала она. — Наверное, разучились, им давно не приходилось потеть.
— Каждый итальянец мечтает, чтобы наступил такой День, когда ему не придется потеть, — сказал кто-то.
— А кто же тогда будет работать на виноградниках?
— Наймем кого-нибудь, — сказал каменщик. — Наймем немцев. Они любят работать. — Так сказал Баббалуче.
Туфа в очередной раз сменил Катерину и, когда стал звать ее назад, обнаружил, что она спит под лозой. Тогда нагнулся и поцеловал ее при всех.
— Придется тебе все-таки встать, — сказал он. — Но я горжусь тобой.
И, произнеся это, Туфа понял, что впервые говорит комплимент женщине, потому что мужчины здесь не умеют говорить комплименты. Солнце к этому времени уже стало прятаться за высокую гору, что вздымается на северо-западе, и вдруг в мгновение ока исчезло за ней совсем, и тогда весь наш склон и самый город погрузились во тьму. И сразу точно сигнал пробежал по цепочке: шлеп, шлеп, шлеп — зашлепало стекло, ударяясь о подставленную ладонь, потому что стало прохладнее, а еще потому, что многие дали себе слово: если они сумеют продержаться до захода солнца, то уж наверняка продержатся весь вечер, а может, и ночь.
Вначале все шло хорошо. Повеял прохладный ветерок, а с ним пришел и туман. Он покрыл росой листья винограда, смочил землю, и охладил камни, и увлажнил кожу, высушенную за день солнцем и ветром и потрескавшуюся. Но туман все густел, и новая беда поджидала людей. Когда кто-то выходил из строя, не сразу удавалось найти, где это произошло, и восстановить прервавшуюся цепь.