Падение оглушило его, хотя ушиба он не почувствовал, но тут все и началось.
«Боже милостивый, — взмолился про себя Бомболини. — Только не это. Только не при них!»
Однако его сородичей было уже не остановить. Сначала раздались смешки — они пронеслись по площади, с каждой секундой становясь все громче. И переросли в раскатистый смех. А поскольку все звуки на Народной плошали звучат по-особому, смех этот в мгновение ока превратился в хохот, громоподобный, ухающий, самозаражающий, хохот, рождавший все новые и новые взрывы, хохот, уже не имевший никакого отношения к Бомболини, который лежал на спине посреди площади, а являвшийся реакцией на все, что они когда-либо натворили или готовились натворить.
Смех этот настиг немцев, хотя они уже спустились по Корсо Кавур, совершая первый объезд города.
— Временами я просто не понимаю этих людей, герр капитан, — сказал Трауб.
— Это потому, что они во многих отношениях еще дети, — сказал капитан фон Прум, — и реагируют на все, как дети.
— Не понимаю я их.
— Вставай! — говорил тем временем мэру Витторини. — Не можешь же ты лежать тут.
Мэр стоял на коленях и смотрел на камни мостовой, на которые он упал.
— Вот тут, — сказал он громко, — на этом самом месте, на этом камне.
Он поднялся на ноги и чиркнул носком башмака по одному из камней. Потом посмотрел на народ и утвердительно кивнул несколько раз подряд.
«Ладно, — сказал он про себя, — смейтесь, смейтесь. Сейчас вы смеетесь, а когда-нибудь вот тут, на этом самом камне, воздвигнете мне памятник».
Часть пятая
Позор Санта-Виттории
Эти первые дни оккупации жители города вспоминают с легким сердцем. Они уже приготовились к тому, что им будет плохо, а ничего плохого не произошло. Погода снова стала благоприятной для лозы, а в таких случаях, что бы в Санта-Виттории ни происходило, это уже не могло иметь особого значения — народ все равно чувствовал себя хорошо. Ну, а помимо этого, нас объединяло еще кое-что другое: немцы хотели, чтобы мы сотрудничали с ними, а мы только и думали о том, как бы им угодить.
С самого начала капитан фон Прум решил придерживаться такой политики: он будет править твердой, железной рукой, а потом, когда приведет народ к повиновению, тогда покажет всем, что и он тоже человек и в груди у него сердце, а не камень. По этому случаю он записал в своем дневнике: «Я решил быть благосклонным деспотом для этого народа, но, для того чтобы быть благосклонным, надо сначала стать деспотом».
В первый же вечер, к примеру, он установил с восьми часов комендантский час. Никто не успел предупредить об этом каменщиков, возводивших стену, и, когда в десять часов вечера они поднялись в город, закончив укладку второй, красной, как вино, стены, их схватили, высекли и посадили под арест за появление на улице в неуказанное время.
— Я очень сожалею, что мне пришлось прибегнуть к такой мере, но эти люди нарушили приказ и должны понести наказание, — сказал капитан.
— Ну и правильно, — сказал Бомболини. — Так им и надо, не нарушай.
А каменщикам тоже было наплевать. От усталости у них притупились все чувства, и они говорили потом, что почти не ощутили ударов. Для них уже ничто не имело значения. Некоторые из них проспали беспробудным сном все три дня, пока находились под стражей, и даже не вспомнили про пищу, которой их в наказание лишили.
Потом немцы заставили падре Поленту спуститься с колокольни и арестовали его за то, что он по ночам жег свет.
— Какую вы преследовали цель? — спросил его капитан фон Прум. — Хотели навлечь на нас огонь бомбардировщиков?
— Я исполнял свои священные обязанности как слуга господа нашего Иисуса Христа, — сказал Полента.
— Семь суток заключения на хлебе и воде за исполнение священных обязанностей, — сказал капитан.
— А может, его тоже немного постегать для порядка? — предложил Бомболини. — По его милости мы могли бы все взлететь на воздух.
Это были не единственные жертвы. В течение первой недели немцы взяли под стражу немало народа и со всеми обходились довольно круто, но все это было бы ничего, если бы не штрафы. Было приказано очистить Старый город от всех навозных куч, а с тех, кто опорожнял свои ночные горшки на улицу, взимали штраф. Тех же, кто осмеливался хотя бы на минуту затеплить у себя огонь или приотворить дверь дома после восьми часов вечера, хватали и избивали. По истечении первой недели капитан Фон Прум написал своему отцу такое письмо:
«Пока все идет хорошо. Лучше даже, чем мы могли надеяться или мечтать. Я плюю через левое плечо. И стараюсь постоянно держать в уме слова Клаузевица, которые ты так часто цитировал: «Первое правило: никогда нельзя недооценивать характер и способности врага».
В мои намерения не входило привлекать к сотрудничеству с нами мэра здешнего города, но он так услужлив, так старается быть полезным, так аккуратно выполняет все наши приказы, что я нахожу это весьма удобным. Он настоящий шут, а я, по-моему, уже писал тебе, что этот народ обладает ярко выраженным тяготением к скоморохам. Но вместе с тем этот шут как будто умеет делать дело. Я не должен недооценивать его. Я стараюсь не забывать, что и шуты могут обладать известной долей хитрости и даже ума, хотя, надо признаться, в этом человеке подобные качества обнаружить трудно».
Он писал далее, что на первых порах был суров и крепко завинтил гайки, а теперь намерен сделать некоторые послабления. «Если все пойдет, как надо, народ будет благодарен мне за маленькие поблажки», — писал он.
Капитан был неколебимо убежден в том, что вежливость и мягкость в обхождении хороши лишь в тех случаях, когда за ними стоят превосходство и сила, иначе же они просто признак слабости. «Слабый вынужден быть обходительным, в то время как сильный может позволить себе быть обходительным. На следующей неделе я позволю себе быть обходительным».
В первые дни по прибытии в город капитан поселился во Дворце Народа, но Дворец показался ему слишком обширным и мрачным, и Бомболини убедил его перебраться на другую сторону площади, в дом Констанции Пьетросанто — маленький, но удобный, чистый, хорошо проветриваемый и светлый.
Констанция, плача и причитая, взывала к своим братьям и сестрам:
— Почему в мой дом? Почему он из кожи вон лез, уговаривая немца переселиться ко мне?
— Уймись, — успокаивали ее. — Бомболини знает, что делает. Это ради самого для нас главного, ради вина.
А потом, как-то утром в конце недели, ефрейтор Хайнзик вручил Констанции конверт, и в конверте было пятьдесят лир, после чего такие конверты стали поступать к ней каждую неделю. По законам войны немец не обязан был платить, но он позволил себе этот широкий жест.
Солдат разместили в конторском помещении Кооперативного винного погреба. Всех, за исключением фельдфебеля Трауба, который устроился вместе с капитаном в доме Констанции. Капитан мог бы расквартировать солдат и в частных домах, но он опасался, как бы они там не изнежились и не подпали под действие различных соблазнов и город Санта-Виттория получал плату за использование конторского помещения. Каждую неделю капитан вручал Итало Бомболини пятьдесят лир, и это было единственным источником дохода для всего города.
— Смекаешь? — говорил фельдфебель Трауб Бомболини — Он тверд, но справедлив. Поживешь — увидишь. Ты, верно, сам не понимаешь, что имеешь в его лице друга. Так что ты иди ему навстречу, сотрудничай с ним.