Глупо и бесполезно пытаться определить словами то, что таит в себе женская красота. Любая попытка воссоздать эту красоту уже разрушает ее. И все же было в Катерине Малатесте нечто такое, о чем следует сказать. Фон Прум в своем дневнике написал об этом так: «сумрачное блистание», а в другом месте иначе: «блистающий сумрак». Быть может, это одно и то же. Ее красота была соткана из контрастов, именно это и поражало в ней больше всего. У нее были большие темные глаза, но в черной глубине их таился ослепительный блеск, и волосы у нее были темные и тоже удивительно блестящие, словно пронизанные светом. Стан ее был девически тонок и строен, и вместе с тем все в ней дышало соблазном и чувственностью, но только секрет этой чувственности нельзя передать словами, не разрушив его. В этой женщине угадывалась огромная уверенность в себе, и в то же время в ее глазах мелькала порой печаль, делая ее какой-то беззащитной. Она была как бы соткана из противоречий, но сама противоречивость эта казалась исполненной гармонии и красоты. И была в ней та завершенность и зрелость, которой все истинно красивые женщины бывают наделены с ранней юности так, словно они уже жили когда-то прежде на земле и умудрены тем многовековым жизненным опытом, без которого никакая красота не совершенна.
Вот почему бесполезно пытаться рассказать вам о ней. Каждая красивая женщина красива по-своему, иначе в мире существовала бы всего одна поистине прекрасная женщина, а это не так. Про дьявола сказано, что он появляется в разных обличьях и — каким-то непостижимым образом — там, где его меньше всего ждешь. Так и прекрасные женщины.
Катерина Малатеста, как всякая красивая женщина, являла собой чудо. А для фон Прума открылось в ней и что-то большее. То, как она пришла к нему, говорило о заложенном в ней инстинкте саморазрушения, о готовности пойти на самый гибельный риск, и, быть может, это и возбуждало его желание сильнее даже, чем внешность этой великолепной самки. Ведь каждый мужчина тоже по-своему видит и воспринимает красоту.
Тем не менее фон Прум сделал попытку устоять против нее; он хотел остаться верен себе. Он сказал ей, что ему не нравятся брюнетки, что ему не нравится оливковый цвет кожи, что его идеал — белокожие, пышногрудные блондинки, которые признают превосходство мужчины над собой и счастливы сознанием этого превосходства.
— Что же ты можешь предложить мне? — спросил он, вернувшись в комнату с бутылкой коньяку и рюмками,
— Себя, — сказала Катерина.
Фон Прум подождал, пока коньяк окажет свое действие, потом заговорил снова. Оба чувствовали себя совершенно свободно друг с другом.
— И ты считаешь, что это достаточная плата за то, что мне придется сделать? — спросил немец.
— О да, вам должно быть этого достаточно, — сказала Катерина. — Я буду вам хорошей любовницей. Вы в этом убедитесь.
Фон Прум отвел глаза: когда он смотрел на нее, все приходившие ему на ум слова становились бессмысленными.
— Вы не пожалеете, — сказала Катерина. Она сказала это просто, со спокойной уверенностью женщины, которая уже с самых юных лет знает, что ей дано природой то, к чему вожделеет каждый мужчина, мечтающий обладать красивой женщиной.
— Это может погубить меня, — сказал фон Прум. — Я могу погибнуть.
— Вы не пожалеете об этом, — повторила Катерина.
— Откуда мне знать?
— Я вам докажу.
Она уже скинула шарф, а теперь сняла и свой темный плащ и подошла к фон Пруму.
— Где ты спишь? — спросила она.
Кивком головы он указал на дверь соседней комнаты. Она прошла туда и начала раздеваться. Он подошел к двери и остановился на пороге.
— Я хочу глядеть на тебя, — сказал он.
— Ну что так гляди, если хочешь, — сказала Катерина. Ее движения были неторопливы, уверенность в себе не изменила ей, она держалась так, словно его здесь и не было. Она знала, что красива, и не стыдилась своего тела. Сняв платье, она велела фон Пруму принести еще коньяку и выпила.
— Раз уж мы будем заниматься этим, — сказала она, — пусть нам будет не слишком плохо.
Когда он лег рядом с ней, она почувствовала, что он дрожит.
— Нет, это не годится, — сказала Катерина. — Почему ты дрожишь?
— Потому что о такой, как ты, я мечтал всю жизнь, — сказал фон Прум, и это было признанием своего поражения.
— Значит, мы понимаем друг друга, — сказала Малатеста. — Ты получаешь меня за него.
— Да.
— Ты об этом не пожалеешь.
— Да, я не пожалею.
— Я буду тебе хорошей любовницей, — сказала она. — Ты увидишь.
— Но вместо него мне придется взять кого-то другого, — сказал фон Прум. — Ты же понимаешь.
— Я пришла сюда не затем, — сказала Катерина. Они лежали в постели и не касались друг друга, хотя это была совсем узкая постель.
— Ну, чего ты теперь от меня хочешь?
— Ничего, — сказал фон Прум. — Хочу лежать рядом с тобой.
— Нет, этак не годится, — сказала Катерина.
— Тогда всего, — сказал фон Прум.
— Так иди ко мне.
Позже, среди ночи, она сказала ему:
— Ну, теперь ты понял наконец, что и ты всего-навсего самый обыкновенный мужчина? Такой же, как все?
Она разбудила его до рассвета — он просил ее об этом, просил разбудить, пока народ еще спит, — и он встал и под покровом темноты направился к фонтану Писающей Черепахи, где фельдфебель Трауб сторожил пленника. Туфа не спал; он лежал на спине и смотрел во мрак.
— Развяжи его, — сказал фон Прум. — Пусть идет на все четыре стороны.
Фельдфебель Трауб был доволен.
— Ты слышал, что сказал капитан?
— Слышал, — сказал Туфа. — Только не знаю: должен я за это кого-то благодарить или кого-то презирать.
Было еще темно, когда Туфа пересек площадь и направился в Верхний город. Поднявшись в гору, он увидел, что край неба порозовел, и хотя никто никогда не слышал потом, чтобы Туфа делился воспоминаниями об этом утре, но, конечно, в ту минуту он был счастлив, потому что остался жив, и занимавшийся день явился для него нежданным- негаданным подарком.
Катерины, разумеется, он дома не нашел. Когда он подходил к дому, кое-кто из соседей уже поднялся, и он стал расспрашивать их о ней, по никто не мог ничего ему сказать. Прошло немало времени — два дня, а то и больше, — прежде чем у кого-то хватило духу открыть ему правду.
Когда рассвело и люди увидели, что Туфа отпущен на волю, город охватила паника. Ведь это могло означать только одно: кто-то донес про вино. Когда же стало известно, что вино цело, страх сменился радостью. Мало-помалу все узнали про Катерину Малатесту, про сделку, на которую она пошла, и все одобрили ее поступок. Это была хорошая, стоящая сделка.
— Когда она сделает свое дело, тело ее останется при ней, — сказал Баббалуче. — А вот с Туфой этого бы не получилось.
Кое-кто из женщин даже позавидовал Катерине Малатесте.
Но затем новое соображение пришло кому-то в голову, и тогда радость померкла.
— Теперь ведь возьмут кого-то другого, — сказал Пьетросанто. — Вместо Туфы должен будет умереть кто- то другой.
И все поняли, что это так.
Тут каждый начал заглядывать в глаза другому, словно ища в них предвестия близкой смерти. У нас здесь верят, что смерть поселяется в человеке, прежде чем умирает его тело.
— Немец не захочет взять такого, как я, — говорил кто-нибудь. — Зачем я ему нужен? Такой, как ты, например, куда больше ему подойдет.
После полудня уже почти никто не работал на виноградниках. Каждый молил бога, чтобы его миновал смертный жребий, и каждый готовился к смерти кого-то другого. К вечеру весь город пришел в такое волнение, что Бомболини вынужден был пересечь площадь и попросить капитана фон Прума выслушать его. Он был немало удивлен, когда его пригласили зайти в дом.