Бомболини приблизился к каменщику и хотел расцеловать его в обе щеки, но Баббалуче оттолкнул его.
— Без глупостей! Если мне предстоит умереть, это не значит, что я должен терпеть еще и это.
— Что ж, воля твоя, Баббалуче, но я хочу тебе сказать, что ты храбрый человек и хороший, хотя, может быть, сам ты этого и не понимаешь.
— Брехня! — сказал каменщик, — И это мое послед нее слово тебе на прощание. А теперь ступай. У меня дол жен быть свежий вид, когда я буду умирать.
Бомболини не нашел в себе силы улыбнуться такому проявлению юмора. Дойдя до двери, он приостановился и обернулся к Баббалуче. Лицо его было серьезно.
— Баббалуче!
— Ну, что еще?
— Дай мне слово, — сказал мэр. — Дай мне слово, что ты не подведешь нас, не умрешь сегодня ночью.
Каменщик был возмущен.
— Да что ты? Умереть и испортить такую первоклассную шутку?
Когда Бомболини выходил с Корсо на площадь, ему казалось, что смех каменщика продолжает звучать в его ушах. И хотя было еще темно, он заметил, что винную бочку уже водрузили на площади.
За час до рассвета Роза Бомболини спустилась в Старый город и разбудила Баббалуче, который крепко спал, захмелев.
— А я думал, Анджела придет, — с огорчением сказал каменщик. — Мог бы я получить хоть это удовольствие в свой последний час.
— Получай меня, — сказала Роза.
Она нарумянила его впалые желтые щеки, насурьмила брови и расчесала волосы. Потом напихала ему за щеки воску, из которого у нас делают затычки для винных бочек, а под рубашку — на спину и на грудь — старые свитера, чтобы не так выпирали кости. Глянув на себя в зеркало, Баббалуче остался доволен. Он выглядел теперь почти так, как много-много лет назад.
— А ты знаешь, ведь этот сукин сын Баббалуче был когда-то совсем недурен, — сказал он. — Счастье твое, что ты не знавала меня тогда.
— Я знала тебя, — сказала Роза Бомболини. — И не такой уж ты был красавец.
Баббалуче с искренним восхищением поглядел на нее.
— Если бы не ты, Роза Бомболини, я бы потерял вся кую веру в людей, — сказал он.
— Ты еще успеешь это сделать, у тебя целое утро впереди, — возразила она.
— Всякая другая на твоем месте сказала бы: «Верно, верно, Бабба, ух и шустрый же ты был, собака! А уж какая у тебя была походочка! Помнится, как прохаживался ты, бывало, в воскресный полдень по площади — женщины так и обмирали, на тебя глядя». Всякая сказала бы так, но только не ты. Это было бы чересчур — ждать от тебя таких слов, когда у человека впереди еще целое утро. — Он покачал головой. — Да, мне еще многому надо поучиться.
— Ты как все. Такой же, как Бомболини. Какое мне дело, умрешь ты завтра или через десять лет? Так почему я должна тебе лгать?
— Ладно, убери зеркало, — сказал Баббалуче. — Не такой уж я красавец. Зато начинаю понимать, каково может быть человеку в аду, и на меня оторопь находит.
Чтобы добраться до площади, ему пришлось опереться о Розу Бомболини. А на площади, хотя было еще темно, собрался уже почти весь город. Все глаза были прикованы к винной бочке. Фельдфебель Трауб просматривал билетики и с удовлетворением отмечал про себя, что имена наиболее влиятельных горожан не пропущены. Он не ожидал, что Бомболини включит и себя в число прочих: немцам вовсе не хотелось, чтобы Бомболини умер.
Появился падре Полента; он шел через площадь и по дороге осенял людей крестным знамением. Ни один человек не чувствовал себя в безопасности — в бочке была смерть, и кто его знает — чья. Если немцы дознаются о том, что было задумано, «Лотерея смерти» будет разыграна уже всерьез. Один молодой парень принялся перемешивать билетики длинной палкой.
— Ну, теперь все решится без нас, — сказала какая-то женщина. — Ангел смерти выберет сам.
Все вперили взгляды в бочку — так, словно ждали, что оттуда появится сам обреченный, а не просто бумажка с его именем. Люди как завороженные смотрели на бочку и ни на миг не отрывали от нее глаз, а небо тем временем с каждой секундой все светлело и светлело, и наконец тянуть дольше было уже нельзя. Когда солнце позолотило верхушки высоких черепичных кровель и лучи его скользнули вниз по темным стенам, отчего дома сразу стали ярко-желтыми, Капоферро начал выбивать на своем барабане медленную тягучую дробь, сопровождая каждый длинный раскат несколькими короткими резкими ударами, а падре Полента принялся читать молитву, и все преклонили колена на мостовой и стали молиться за себя и за своих отцов, братьев и мужей, а потом и за того, кто должен был вскоре умереть.
Капитан фон Прум почел за благо не присутствовать самолично на площади, и в пять часов утра фельдфебель Трауб вышел из дома Констанции и начал прокладывать себе путь в коленопреклоненной толпе, а люди шарахались от него в сторону, словно его прикосновение могло решить их участь.
— Кончайте с этим, — сказал он священнику.
— Страшное дело возложили вы на плечи служителя господня, — сказал падре Полента.
— Я ничего на вас не возлагал. Я простой солдат и выполняю приказ. Я здесь вовсе ни причем. Моя совесть чиста. — Трауб резко повернулся к священнику. — Хотите, чтобы я поставил на ваше место кого-нибудь другого?
— Нет, нет, — сказал падре Полента. — И все же это страшное дело. Выбор сделает господь, но кровь падет на ваши головы.
— Тяните жребий, — сказал Трауб. — Во имя господа бога, тяните жребий.
Наш Капоферро знает, что нужно делать в такие торжественные минуты. Недаром же ему, как он утверждает, перевалило за сто. Он снова отхватил барабанную дробь, только на этот раз уже громче, много громче — старые палки так и загрохотали по козьей шкуре, — и тут рука падре Поленты взмыла вверх и внезапно нырнула вниз, в бочку, совсем как зимородок, когда он охотится за мелкой рыбешкой в Бешеной речке, и, пока старик Капоферро бил в свой барабан, рука священника шарила в бочке. Все затаили дыхание и подались вперед. Как знать, всегда ведь может получиться осечка или кто-нибудь вздумает сыграть злую шутку. Когда дело идет о жизни и смерти, тут всякое невозможное возможно. Но вот рука вынырнула обратно — птичка поймала свою рыбешку, — барабанная дробь оборвалась, и священник поднял вверх руку с билетиком. В полной тишине дико и жутко прозвучал гудок капоферровского рожка.
Священник глядел на клочок бумажки так, словно не мог поверить своим глазам или не в силах был прочесть вслух того, что было там написано; он передал бумажку Бомболини, а тот в свою очередь передал ее фельдфебелю Траубу. Фельдфебель Трауб повертел бумажку в руках, потом сверился у Бомболини, правильно ли он произносит написанное, и после этого стал на вытяжку.
— Баббалуче.
Не странно ли, что толпа, даже самая разношерстная, всегда знает, куда глядеть. Первыми повернулись к каменщику те, что стояли возле него, а за ними повернулись и остальные; а потом они стали пятиться от него, как бы боясь, что им придется разделить его судьбу, словно смерть прилипчива как зараза.
— Нет! — закричал Баббалуче. — Только не меня! Не может быть того! Зачем я им нужен? Ты неправильно прочел.
Фельдфебель Трауб протянул кому-то бумажку, тот передал ее дальше, и она пошла по рукам, пока не попала к каменщику, и тогда Баббалуче сам прочел свое имя. Тут раздался вопль — это завопила жена Баббалуче, а за ней и обе его дочери с воплем повалились на мостовую; затем все три вцепились в фельдфебеля Трауба и принялись его упрашивать, а потом набросились на падре Поленту и требовали, чтобы он заступился за каменщика перед капитаном фон Прумом и перед самим господом богом. После этого их силой удалили с площади и запрятали куда-то, где никто не мог их разыскать и они сами не могли ни к кому обратиться.
— Да, — сказал Баббалуче. — Это я. За что же мне такое, что я сделал?
— Мы теряем лучшего каменщика в Санта-Виттории! — крикнул Пьетросанто фельдфебелю Траубу. — Вы хотите украсть у нас нашего каменщика!
— Его избрал господь, — сказал фельдфебель Трауб. Но и он не мог заставить себя взглянуть на маленького человечка, одиноко стоявшего посреди площади и глядевшего на клочок бумаги, решивший его участь.