— Зачем твой отец забрался туда?
Но, задавая вторично свой вопрос, Фабио уже понимал: кто-то должен помочь Итало Бомболини, и этот кто-то — он, Фабио.
— Почему именно я? — произнес Фабио вслух.
Ему стало очень неловко и стыдно оттого, что он сказал это вслух. Он отвернулся от Анджелы. Темная фигурка на башне снова пришла в движение. С ужасающей медлительностью она поползла вверх.
— Ничего с ним плохого не будет. Я взбирался на скалы. Я знаю, как наш народ умеет лазать. У нас есть сноровка.
Анджела снова заплакала.
Фабио вышел из лавки и тронул Розу Бомболини за плечо:
— Есть у тебя веревка? Хорошая, крепкая веревка?
— Ну нет, — сказала Роза Бомболини. — Тебе незачем рисковать жизнью из-за его дурацкой спеси. Свалится оттуда, и пускай.
— Но он же все лезет вверх.
— Да, потому что этот сукин сын не может спуститься вниз, — сказала Роза Бомболини, и Фабио снова залился румянцем. Он еще отродясь не слыхал, чтобы женщина говорила такие слова о своем муже. — Вот и плюхнется на площадь, как вол, забравшийся на крышу.
Я все равно подымусь туда, дашь ты мне веревку или нет, — сказал Фабио.
В конце концов она принесла ему веревку. Принесла два добрых мотка веревки да еще прихватила корзинку с сыром, маслинами, двумя бутылками вина и фляжкой граппы — крепкой водки, которую изготовляют наши крестьяне.
— Я не могу тащить все это, — сказал Фабио.
— Анджела встретит тебя на Корсо и принесет рюкзак, — сказала синьора Бомболини. И тут Анджела пробежала мимо них, все еще продолжая плакать; на бегу она подхватила свои юбки, и, хотя Фабио предстояло в скором времени рисковать жизнью, он уже не мог думать больше ни о чем, кроме как о необыкновенной красоте и на диво чистом состоянии ее ног — такие они были сильные, стройные, загорелые и хорошо вымытые.
— Отчего это ты так раскраснелся? — спросила его Роза Бомболини. — Тебе часом не плохо?
«Мне очень, очень даже хорошо, — подумал Фабио. — Сейчас я спасу жизнь отца девушки, которую люблю, и она будет мне благодарна до самой моей кончины». И он чуть не бегом припустился к водонапорной башне, хотя и понимал, что ему следует беречь силы. Он встретился с Анджелой Бомболини за домом Баббалуче, там, где Корсо Муссолини делает изгиб.
— Да пусть бы он свалился оттуда, — сказал ему каменщик. — Оказал бы этим большую услугу городу.
Анджела протянула Фабио черный рюкзак из искусственной кожи — часть экипировки фашистских бойскаутов. На его клапане было начертано: «Этот мешок принадлежит Бруно. Не тронь, не то умрешь». А на внутренней стороне клапана были выжжены следующие слова: «Верь, повинуйся, сражайся. Твой дуче».
Они прочли это и рассмеялись.
— Я буду молиться за тебя, Фабио, — сказала Анджела. Она впервые назвала его по имени.
Вблизи вид лесенки испугал Фабио. Он не обращал на нее внимания уже много лет, и у него стало муторно па душе, когда он заметил, какая она узенькая и в общем-то никуда не годная. Да это, собственно, была и не лестница, а просто несколько труб пяти-шести дюймов в окружности, скрепленных концами; эти трубы были просверлены и в них на расстоянии шести-восьми дюймов друг от друга продеты небольшие тонкие железные прутья, образующие нечто вроде перекладин, торчащих в обе стороны, по которым и нужно было взбираться наверх.
— Ты не смотри ни вверх, ни вниз, Фабио. Просто лезь, — посоветовал ему кто-то.
— Да не лазай ты совсем. Все равно ты ему не поможешь.
Фабио потуже затянул ремень, чтобы рубаха не вылезала из штанов, перебросил мотки веревок через плечо и крепкой бечевкой обвязал штанины вокруг щиколоток, чтобы не болтались.
— Дурак ты, Фабио, зачем лезешь? Очень-то нужно убиваться из-за него.
Фабио стал на лесенку и, естественно, на миг поглядел вверх, и его поразило, как высоко удалось забраться толстому виноторговцу. Металлические перекладины были хоть и горячи на ощупь, но не слишком, не обжигали, и, набрав побольше воздуха в легкие, Фабио полез вверх. Поначалу это было нетрудно, удивляло только, до чего же узки перекладины — под ступней они казались даже еще уже, чем на взгляд. Что-то закапало ему на голову, и он сообразил, что это краска из ведерок, которые Бомболини повесил себе на шею. Фабио старался не смотреть ни вверх, ни вниз, только прямо перед собой — на горный склон, зелеными уступами спускавшийся в долину, и туда, где лежал Монтефальконе. Вдруг снизу, с площади Муссолини, долетел неистовый рев толпы. Фабио прижался к трубе и в страхе ждал, что тело Бомболини пронесется мимо него.
Когда этого не произошло, Фабио поглядел вверх и увидел, что отец Анджелы висит как-то странно, далеко от трубы, точно распахнутая ветром дверь. Бомболини оступился, и нога у него соскользнула с металлической перекладины, но он все же не упал, а как-то ухитрился повиснуть на одной руке и на одной ноге, да так и висел, раскачиваясь туда и сюда и стараясь снова ухватиться другой рукой за трубу. Фабио чувствовал, как от этих его усилий дрожит труба, и порядком перепугался, а затем до него снова долетел приветственный крик толпы, и, поглядев вверх, он увидел, что Бомболини уже лезет дальше.
На Народной площади, напротив винной лавки, в подвале Дома Правителей, где забаррикадировалась «Банда», все тоже услышали крики толпы.
Ну, теперь уже недолго осталось, — сказал доктор Бара. — Они спускают пары. Чернь играет мускулами. — Теперь это вопрос времени.
Они все были там, со всеми чадами и домочадцами: Копа и Маццола, доктор Бара, почтовый чиновник Витторини и даже Франкуччи. Зубы у Франкуччи были выбиты, губы рассечены, подбитые глаза затекли.
— Может, они еще и не придут, — сказал Маццола. — Может, они кричат по какой-то другой причине.
— Нас они не тронут, — сказала жена Франкуччи. — Мы уже расплатились сполна.
— Как, за все двадцать лет порченого хлеба? — спросил доктор. — Нет, это вы только первый взнос сделали.
— Если бы мы знали, кто у них там всем верховодит, еще можно было бы что-нибудь предпринять, — сказал Копа, мэр города.
— Каждому воздается по заслугам, — сказал Маццола.
— Куда к черту провалился Пело? — спросил Копа, — Я сверну этому мерзавцу шею.
Они послали Романо Пело — наиболее безобидного из всех, больше похожего на тень, чем на человека, — разузнать, почему такой шум на площади. Пело не вернулся. И вот они сидели в темном подвале Дома Правителей — главного муниципального здания города Санта-Виттория, прислушивались к шуму и ждали, забаррикадировав двери.
— Если только нам удастся протянуть до ночи, — сказал Маццола, — они про нас позабудут. У народа короткая память.
Маццола всегда надеялся на лучшее. С площади снова донеслись крики — на этот раз такие громкие, что, казалось, они совершенно беспрепятственно проникают сквозь каменные стены дома, и, потрясенный этим, булочник заплакал.
— Всю жизнь я только и делал, что выпекал для них хлеб, а теперь они хотят разделаться со мной, — сказал Франкуччи. У него накрепко засела в голове мысль, что народ задумал засунуть его в хлебную печь и изжарить там живьем.
— Нам нужно придумать способ самим сдаться на их милость, прежде чем они придут за нами, — сказал Витторини. — Тогда мы сможем при сдаче поставить им свои условия.
Часы шли, и мало-помалу почтарь начинал забирать в подвале верх над остальными. Он не был членом фашистской партии — просто занимал платную государственную должность и предпочитал называть себя функционером; превыше всего на свете ставя соблюдение формальностей, он полагал своим долгом в первую голову проявлять лояльность по отношению к легальной, избранной народом форме правления.
Если бы коммунисты взяли когда-нибудь верх в Италии или городе Санта-Виттория, Витторини немедленно повесил бы портрет Карла Маркса в почтовой конторе.
— Прежде всего мы должны захватить инициативу, — сказал Витторини.
— Отлично сказано, — заметил доктор Бара. — Превосходное предложение.
Второй примечательной особенностью Витторини, даже еще более внушительной, чем его личность, была форма, которую он по положению имел право носить и неизменно надевал в каждый гражданский и каждый церковный праздник и которую в это достопамятное утро у него также хватило соображения надеть.