— Vino nero, — возвестил Старая Лоза. — Черное вино, хорошее.
Толпа взревела, но не очень громко. Оно, конечно, хорошо, что вино черное, но это еще далеко не все.
Затем Старая Лоза поднес бокал к губам, и толпа подалась вперед, потому что люди хотели не только увидеть, но и услышать, как вино прополощет ему рот, как он поцелует его губами и языком, а потом выплюнет, — толпа подалась вперед и застыла.
* Празднество (итал.).
И тут все поняли, что вино хорошее. Это было видно по красному лицу Старой Лозы. Теперь важно было узнать, насколько оно хорошее.
— Frizzantino! — крикнул старик.
Вот тут толпа взревела по-настоящему — почти так же громко, как в тот день, когда народ приветствовал Бомболини!
— Живое вино! — возвестил Старая Лоза. — Так и пляшет. — Он отхлебнул еще и на этот раз проглотил. — Терпкое.
— Дай нам, дай нам! — кричали люди.
Множество рук потянулось к бокалу с вином, но Старая Лоза не выпускал его.
— Свежее, как воздух! — выкрикнул он. — А глотнешь — точно солнце взошло на небе. — Никогда еще Старая Лоза не говорил так о вине. Он сообщил народу, что вино густое и в то же время легкое, что оно ароматное, но не слишком сладкое, а букет у него такой, что ума лишиться можно.
— Хорошее вино, — сказал он. Это был первый из желанных отзывов.
— Отличное вино.
Крики одобрения зазвучали громче. Все ждали, наградит ли он вино третьей, самой высшей похвалой, которую дают в редчайших случаях.
— Слишком хорошее для простых смертных, — сказал Старая Лоза. И высоко поднял бокал, как бы в честь богов, с которыми он один был на короткой ноге. — Мы с вами получили такое вино, какое только святым пить впору.
На площади стояла тишина — все молчали, охваченные священным трепетом, ибо такие слова не требуют возгласов одобрения.
По традиции старший член каждой семьи выступает вперед с меркой, ее наполняют из бочки, и вино несут домой. Там его пригубят, распробуют, а потом разопьют все вместе — и старые и малые. Когда все семьи получат свое вино, духовой оркестр Сан-Марко разражается веселой песней, которую поют в горах к югу от здешних мест; это значит, что время немого поклонения вину прошло, и площадь снова заполняется гулом.
— Мы намерены оказать вам величайшую честь! — крикнул Бомболини, пригнувшись к уху фон Прума. — Ни одному чужеземцу никогда еще не разрешалось такое. Вам дозволено будет нести статую святой Марии.
Из местных жителей формируют команды, которые поочередно несут статую; это считается большой честью. Команды эти состоят из восьми человек, и каждый год выделяют три такие команды. Впереди идет Полента, за ним несут статую сначала вокруг Народной площади, потом вниз по Корсо Кавур, через Толстые ворота и дальше в виноградники. По пути священник благословляет двери и окна, а на виноградниках благословляет последние гроздья, оставшиеся после сбора урожая, и корни лоз, чтобы они дали на будущий год хороший урожай. Статуя не тяжелая, но дорога длинная, и в жаркий день эта работенка под силу только могучим людям. А для многих этот обряд выливается в сущее наказание. Но тем самым люди как бы говорят богу: «Я потею для тебя, а уж ты попотей для меня». К тому же наша статуя — самая уродливая во всей Италии, а может быть, и во всем мире. Лет сто тому назад ее вылепили из воска в Монтефальконе, потом покрыли гипсом и покрасили дешевой краской; отряженные за ней носильщики по пути назад остановились в придорожном трактире, чтобы выпить вина, а статую оставили на улице под солнцем и дождем — краска на ней облупилась, гипс размяк, и она почернела. Люди ужаснулись, увидев ее.
«Не бойтесь, не бойтесь! — сказали те, кто ее принес. — С ней произошло чудо. Верно, так и выглядела святая Мария, — конечно же, она была черная от сажи. Так уж распорядился господь».
С той поры и по сей день жители города делятся на тех, кто считает, что со статуей святой Марии произошло чудо, и на тех, кто считает, что это случилось из-за пьянства, глупости, преступной небрежности и лжи. Первых называют «чудодеями», вторых — «маловерами».
Статуя была пустотелая — то ли так было задумано, то ли заказчика просто надули, этого по сей день никто не знает.
Первая команда несла статую по Корсо Кавур; по пути ее следования люди выбегали из домов и увешивали статую лирами, а те, у кого не было денег, нагружали ей руки едой или складывали дары в повозку, которая ехала следом.
У Толстых ворот статую приняла вторая команда и понесла вниз, в виноградники. Большинство в этой команде составляли старики, иным было далеко за шестьдесят, но они высоко держали статую и шли вниз по склону широким шагом. Молоденькие девушки собирали последний виноград, и немецкие солдаты, проникшись общим духом, помогали им укладывать гроздья в корзины.
— Вы не очень-то напрягайтесь, — предупредил солдат Пьетросанто. — Скоро ваша очередь нести статую.
— Если уж; таким старикам она под силу, то и мы справимся, — ответил ему Хайнзик.
— Но они знают, как это делать. Нести ее куда тяжелее, чем кажется со стороны, — заметил Бомболини. — А они не первый год этим занимаются.
— На одной руке понесем, — сказал какой-то солдат, — на одной руке.
— Ну, не знаю, — усомнился Пьетросанто.
Хайнзик подозвал Цопфа и велел ему закатать повыше рукава рубашки. Рука у него оказалась такой толщины, как у иного мужчины нога.
— Вот какие у нас в Баварии быки, — с гордостью сказал ефрейтор. Впрочем, он и сам был вроде быка.
Где-то на склоне статую поставили на повозку, чтобы дать ей отдохнуть, а мужчины, женщины и солдаты пошли в виноградники — началась церемония благословения лоз. Когда положенные молитвы были прочитаны и все вернулись назад, Бомболини спросил капитана фон Прума, готовы ли его люди принять теперь на себя честь нести статую.
— Мы давно ждем этого, — сказал фон Прум, и все вокруг зааплодировали.
Немцы легко подняли носилки со статуей, поставили их себе на плечи и бодрым шагом двинулись назад через виноградники. Так уж тут заведено: после молитвы люди всю дорогу до самого города идут быстро и поют, а оркестр, следуя за ними, играет, ибо время, выделяемое для богослужения, прошло, вино ждет на площади и предстоит еще давить последний виноград и взбираться по смазанному жиром шесту.
Сначала немцы отлично справлялись с делом. Местные жители не умеют идти в ногу, солдаты же ни разу по сбились. Фельдфебель Трауб отсчитывал шаг, хотя сам тоже нес статую.
— Eins, zwei, drei, vier!.. Ems, zwei, drei, vier!..* — звучало громко, четко, ясно.
— Лучше бы вы поберегли дыхание! — посоветовал ему Бомболини.
Но фельдфебель только улыбнулся и продолжал отсчитывать.
Все шло хорошо еще шагов сто, а затем Трауб перестал считать; через какое-то время солдаты зашагали медленнее, и оркестру, чтобы подладиться под них, пришлось тоже играть медленнее, и людям пришлось растягивать слова песни, а потому, пройдя еще пятьдесят шагов, оркестр переключился с «Гарибальди» на «Плач по Сардинии» — протяжную, заунывную песню про воров, погибших в горах от голода. Вскоре местные жители, в том числе и старики, которым не терпелось поскорее попасть на площадь, стали обгонять носильщиков, и те вместе со статуей очутились в хвосте процессии.
— Что это вы еле плететесь?! — прикрикнул на солдат фон Прум. — А ну, пошевеливайтесь! Держите шаг!
После этого солдаты ценой огромного напряжения какое-то время держали шаг, и Трауб снова начал считать, но уже еле слышно, сдавленным голосом. Потом они, видно, снова обессилели, шаг их замедлился, и под конец, хотя до Толстых ворот было еще довольно далеко, немцы уже не маршировали и не шли, а тащились, как тащится усталый человек, поднимаясь на крутую гору, с трудом переставляя ноги.
— Сомкнуть ряды, тверже шаг! — скомандовал фон Прум. — Вы себя позорите.