— А ты спросил бы его, когда мы сумеем получить развод, — сказал Баббалуче в то же утро, только чуть позже.
Извещение из штаба тогда еще не поступило.
— Мужчина — это рассудок, женщина — это чувство. Почему вы не можете ничего толком организовать? Да потому, что организация — это акт рассудка. Разве тебе это не ясно? А мы в свою очередь, возможно, лишены способности достаточно глубоко чувствовать. Не все преимущества на нашей стороне.
— Это верно, мы, пожалуй, склонны действовать, так сказать, по велению сердца, — согласился Бомболини. — В этом беда наших солдат. Они хотят вести себя как люди. А ведь это невозможно: нельзя иметь настоящую армию из настоящих людей.
— Да. Во всяком случае, я вот к чему веду, — сказал немец. — Мне кажется, я нашел ответ. Исчерпывающий ответ. — Он заглянул в бумажку, которую держал в руке, и прочел: — «Итальянцы живут чувствами, а чувства истощают запас энергии. Это подтверждается простым наблюдением». Какое-то время, пока чувства итальянского народа не были истощены, вы горели ярким пламенем. А затем вы использовали весь свой запас энергии, вы сожгли себя, истощили свои силы и одряхлели. Италия состарилась.
— А вы, значит, молоды? — сказал Бомболини.
— Да, потому что рассудок ни от чего не зависит, он существует сам по себе, он неистощим, — сказал капитан фон Прум. — Рассудок беспокоен и предприимчив. Вот почему самый дух нашей расы, то, что мы зовем «германским духом», является источником вечной молодости. Мы по-прежнему изначально юны, в то время как вся остальная Европа одряхлела и находится при смерти.
Нет слов, эти рассуждения растревожили Бомболини. Он пересказал их Баббалуче в надежде получить ответ, но, прежде чем спуститься по Корсо Кавур к дому каменщика, он обошел всю Народную площадь. Он шел вдоль домов по старой, выбитой мостовой и старался поглядеть на привычные предметы другими глазами: вот храм святой Марии Горящей Печи, построенный сотни лет назад, вот фонтан Писающей Черепахи — последнее гидротехническое сооружение, которому насчитывается более четырехсот лет… Роберто Абруцци частенько донимал его вопросом: «Как это вы ухитрились соорудить все это, если теперь не можете даже починить?»
Туфу это тоже страшно бесило. Куда уплыли все деньги, куда девалась вся энергия? Что случилось? Кто отнял у нас все это, как могли мы все это растерять? Почему у нас все пришло в упадок?
Бомболини едва успел пересказать Баббалуче рассуждения немца, как мимо с таким грохотом промчался на мотоцикле нарочный, что зазвенели окна в доме. Женщины шарахнулись, какая-то девушка с корзинкой белья отлетела в сторону и растянулась на мостовой — белье рассыпалось, Бомболини и Баббалуче подошли к двери и увидели, что фельдфебель Трауб спешит вниз по Корсо навстречу мотоциклисту.
— Что-то случилось, — сказал Бомболини. — Что-то серьезное.
Они вернулись в дом, когда мотоциклист повернул обратно.
— Ты вот что ему скажи, — посоветовал Баббалуче. — Ты его спроси: мы-то, дескать, может, и состарились, а вот когда немцы-то собираются повзрослеть?
Фельдфебель Трауб стоял в дверях с конвертом в руке, но фон Прум не поднимал головы. Он работал над «Бескровной победой», и ящик из-под винограда, заменявший ему письменный стол, был весь завален исписанными листками бумаги. Трауб знал, что капитана нельзя беспокоить, когда он работает над своим докладом, и тем не менее на этот раз решил рискнуть.
— Мне думается, я принес хорошие вести, герр капитан, — сказал фельдфебель.
— Значит, они могут подождать, — сказал фон Прум.
— Мне думается, герр капитан, что завтра вас уже будут величать майор фон Прум.
Трауб услышал стук пера, ударившегося о ящик, однако капитан и тут не появился в дверях.
— Одно я знаю твердо, — произнес капитан. — Никогда ни на что не следует полагаться. Ты читал нашего Клаузевица? «На войне единственный падежный план тот, который предусматривает, что всего нельзя предусмотреть». Примерно что-то в этом роде.
Капитан фон Прум продолжал работать еще минут пятнадцать — недурная самодисциплина, отметил он про себя, — и только после этого вышел в смежную комнату.