— Если я иной раз позабуду назвать вас майором, — сказал фельдфебель Трауб, — вы уж не прогневайтесь. Мне потребуется время, чтобы привыкнуть.
— Я дам тебе месяц на тренировку, — сказал капитан фон Прум, и оба рассмеялись.
В конверт были вложены две бумаги. Одна из них оказалась письмом от его брата Клауса, адресованным на Монтефальконе.
«Дорогой брат!
Все, все. Ничего другого не существует.
Вот этот самый твой брат.
Кажется, я схожу с ума. Что бы ты счел нужным сказать немецкому юноше, который сходит с ума?»
Поскольку вторая бумага должна была содержать добрые вести, капитан пожалел, что начал с письма Клауса — оно несколько омрачило предстоящую радость. К тому же он никак не мог припомнить своего предыдущего письма, и это его удручало — ведь было ясно, что Клаус отвечает на его вопросы.
Но он утешился мыслью, что не зря выработал привычку сохранять копии своих писем. Он разыскал это письмо. Ницше задавал два вопроса. Первый: что для солдата жизнь? И второй: какой солдат не захочет умереть во славу своего оружия? Проблему безумия Клауса (а в том, что брат сошел с ума, капитан ни секунды не сомневался) он решил обдумать несколько позднее. Он взял второй листок и с удивлением отметил, что рука у него дрожит. Письмо было неофициальное, написанное от руки.
«Фон Прум! Не такого Вы ждете известия, и не такое известие собирался я Вам послать.
Я представил вас к повышению в чине и к награде, как и обещал. И то и другое было отклонено.
Ваши действия были высмеяны, а в соответствии с этим — и мои рекомендации.
При подсчете количества вина, обычно продаваемого оптовыми торговцами Санта-Виттории и фирмой «Чинцано», выяснилось, что Вы должны были сдать примерно шестьсот тысяч бутылок вина, а не сто пятьдесят тысяч, которые Вам таким «чудесным» образом удалось доставить в Монтефальконе.
Отсюда возникает простой вопрос: где остальное вино?
Ваш рапорт должен быть представлен завтра к десяти часам утра.
Шеер»
Капитан фон Прум вернулся к себе в комнату, притворил за собой дверь и больше не появлялся до вечера. Он знал, что должно за этим последовать. Ему будет предъявлено обвинение в том, что он позволил итальянцам удержать львиную долю вина, чтобы заставить их привезти остальное вино в Монтефальконе. Это обвинение будет опровергнуто ревизией оставшегося вина.
Его могут обвинить в обыкновенном воровстве и тайном сговоре с неприятелем — в том, что за известную денежную сумму или за вознаграждение, которое будет уплачено по окончании войны, он присвоил себе в корыстных целях вино, являющееся достоянием фатерланда. В этом случае вино где-то спрятано и должно быть обнаружено.
Возможно также, что этот казус будет воспринят как проявление трусости, подобно тому как это имело место в Сан-Пьетро-ди-Камано, где жители пригрозили офицеру, военному коменданту города, расправой, если у них отнимут вино. А на последствия, сказали они, им наплевать. Офицер поверил их угрозе и представил ложные сведения относительно вина.
Немцы проявили гуманность и позволили офицеру расправиться с жителями собственноручно.
Или, наконец, его в самом деле могли одурачить, и тогда вино спрятано где-то в городе. Где-то здесь лежит спрятанное вино, а его одурачили; вино есть, а его провел за нос Итало Бомболини.
Этому предположению фон Прум не в состоянии был поверить. Он был убежден, что разгадка таилась где-то еще.
В этот день он совершил ошибку. Он вышел из дома Констанции Пьетросанто и быстрым, беспокойным шагом начал обходить улицы, заглядывая во все закоулки, обследуя город с дотошным любопытством разведчика, и застывшее на его лице хищное выражение доезжачего, выслеживающего добычу, прежде чем спустить со сворки гончих, выдавая его чувства, выдало нам и его намерения.
Все поняли. Таким образом, элемент неожиданности, которым дорожит каждый хороший солдат, был фон Прумом утерян. К вечеру он снова появился на Народной площади, когда всем уже все было ясно и все ждали его появления, и, увидав Итало Бомболини в кучке других горожан возле фонтана, направился по своему обыкновению прямо к нему. Но сейчас ему мало было одного мэра. Он хотел видеть глаза всех остальных тоже. Его взгляд был холоден и тверд и, казалось, лишен всякого интереса, словно им руководило одно лишь любопытство и происходившее не имело для него особого значения. И так же холодно, ровно и бесстрастно звучал его голос.
— Теперь мне все известно, — сказал он. — Где остальное вино?
— Какое остальное вино? — спросил Бомболини. На лице его изобразились изумление и гнев.