— У меня в городе есть люди, которых не сломить, — повторил Бомболини и снова заснул.
Вечером Туфа рассказал об этом Катерине.
— Я пытался втолковать ему, чтобы он понял, но он и слушать меня не захотел, — сказал Туфа, — все твердил свое, что у него есть люди, которых не сломить.
Оба они на ночь не спускались в убежище: Катерина — потому что ей разрешили оставаться в городе, чтобы ухаживать за ранеными во Дворце Народа, а Туфа — потому что он не желал подчиняться приказам. Когда он вошел в комнату, она спала, но он не лег рядом с ней. Он присел на край кровати и при свете луны принялся разглядывать свои руки. Он не знал, что она наблюдает за ним.
— Почему ты так смотришь на свои руки? — спросила она.
Он молчал, но потом все-таки признался ей.
— Потому что я боюсь, — сказал он. — Смотрю на свои ногти — и боюсь. Боюсь того, что я могу наделать, если у меня станут вырывать ногти.
— Но нет никаких оснований бояться, — сказала Катерина. — Их же всего десять. Старайся все время помнить об этом.
Туфа повернулся к ней.
— О господи, до чего же с тобой трудно! Человек говорит ей о своем страхе, а она говорит ему, что ногтей всего десять. Неужели ты ничего другого не можешь мне сказать?
— Я ведь это сказала вовсе не для того, чтобы унизить тебя, — возразила Катерина. — Мне просто хотелось, чтобы ты понял: боль — это только боль. Самая обычная, физическая боль. Людям нередко приходится расставаться с ногтями.
— Но это совсем не то.
— А ты видел, как это бывает?
— Да, — сказал Туфа. И, помолчав, признался, что сам это делал — в Греции и в Северной Африке, с арабами.
— Ну, и они умирали от этого?
— Нет.
— Тогда и ты сможешь вынести, Карло. Ты считаешь эту боль такой непереносимой, потому что чувствуешь себя виноватым.
— Но они выдавали все, что нам надо было от них узнать, — сказал Туфа.
Он подошел к окну, продолжая рассматривать свои руки; тут он и увидел первого из «Бригады Петрарки», движения Сопротивления, созданного Фабио, — увидел, как человек спрыгнул с городской стены в проулок Винной корзины, где его поджидал Пьетро Пьетросанто, и пошел вместе с ним к дому Копы.
«Должно быть, вот на них-то и рассчитывал Бомболини, полагая, что их не сломить, на таких вот молодых идеалистов», — подумал Туфа. А вслух сказал:
— Наш народ поразительно умеет обманывать себя — это наше величайшее искусство.
Уже светало, когда Пьетросанто спустился на Народную площадь и доложил Бомболини о том, как он поступил с Фабио и остальными ребятами из «Красных Огней». Их отвели в погреб под домом Копы — тот же самый, где сидела «Банда»; там им скрутили руки, засунули кляп в рот и заперли на замок в кромешной тьме.
— Ну и как все это прошло? — спросил Бомболини.
— Они поклялись, что сначала убьют тебя, а потом перебьют всех немцев, — сказал Пьетросанто.
— А ты объяснил им, что это делается ради спасения вина, ради блага жителей Санта-Виттории?
— Я им это говорил.
— Ну и что они?
— Вели себя так, как та свинья, которой сказали, что от нее будет больше толку, если пустить ее на бекон, — заявил Пьетро. — Фабио и слушать меня не желал.
Бомболини улыбнулся, преодолевая боль.
— Ну вот, теперь я чувствую себя спокойнее, — сказал он. — Сейчас не время для проявления отваги.
— Просто не пойму, что вдруг вселяется в таких людей, как Фабио, — заметил главнокомандующий. — Ведь он-то знает: не то здесь место, чтобы отстаивать свою честь.
— Фабио неправильно воспитан, — сказал Бомболини.
* * *Осмотр домов был окончен на третьи сутки, к вечеру, и завершился он последним домом в Старом городе, что стоит у самой Толстой стены. Всем уже было ясно, что ни в этой хибаре, ни возле нее ничто не могло быть скрыто, тем не менее рядовой Цопф и рядовой Гётке обыскали дом, чтобы операцию можно было считать законченной и потом со всей уверенностью утверждать, что все дома в городе были обследованы от крыши до основания.
— Так, с этим покончено, — сказал фон Прум. — Теперь петля стянулась уже совсем туго.
В тот вечер они впервые за несколько дней поели как следует. Правда, капитан обнаружил, что хоть он и голоден, но не может есть, и, хоть и устал, но не может спать. Тем не менее он все-таки решил вздремнуть, и, вот когда он лежал в постели и уже начинал засыпать, его осенило первое из его гениальных прозрений. Он стремительно вскочил и вышел из своей комнаты, двигаясь осторожно и бесшумно, словно хотел подкрасться к животному, которое могло сорваться с места и убежать, вспугни он его каким-либо звуком или движением.