— Вот я и отпраздновал. Вот и попировал, — произнес он вслух.
Он отыскал циновку, встряхнул ее и, растянувшись на ней, стал глядеть в закопченный потолок. В городе царила тишина — не прокукарекает петух, не заплачет ребенок, даже вол не промычит, — и Фабио погрузился в сон. Было девять часов утра.
Вот так мы отпраздновали смерть диктатора. Так в городе Санта-Виттория закончила на двадцатом году свое славное существование Величественная Несокрушимая Фашистская Империя.
* * *Фабио проснулся вскоре после полудня. Тело все еще ломило от усталости, но голод разогнал сон. Обшарив весь домишко, Фабио не нашел никакой еды — ни ломтика черствого хлеба, ни кусочка засохшего сыра — и пожалел, что съел все холодные бобы. Он написал несколько слов Эрнесто: «Если в твой дом забредут невзначай муравьи, так и те сдохнут с голоду», — вышел на Корсо Муссолини и побрел на Народную площадь попытать счастья — может, удастся купить немного хлеба, сыра и вина. Полуденное солнце ослепило его, и он прислонился к стене дома, ожидая, пока глаза привыкнут к нестерпимому сверканию. Наконец он добрался до площади: там стояла кучка людей, и все смотрели в сторону Старого города, но у Фабио глаза еще не совсем привыкли к свету и он не мог разглядеть, на что глазеет народ.
Народная площадь — центр города Санта-Виттория. Это плоское, вымощенное булыжником пространство делит город на две части. Выше, над площадью, расположен Верхний город — он сидит на земле, как в седле, и купается в солнечных лучах. Никто не может объяснить, почему бы с самого начала не построить было весь город на этом месте. Тех, кто живет в Верхнем городе, зовут «козлами». Жители центральной части, расположенной вокруг Народной площади, прозываются «черепахами» — по названию фонтана. Ниже площади расположен Нижний (или Старый) город. Живущих там прозвали «лягушками», потому что весной после дождя в этой части города полным-полно маленьких зеленых лягушек, которые храбро прыгают по улицам, пока кошки, крысы и ребятишки не доберутся до них. На туристской карте — хотя туристы никогда не заглядывают сюда — Старый город назван Средневековым, что звучит как-то солиднее. «Лягушки» почти никогда не сочетаются браком с «черепахами», а «черепахи» не общаются с «козлами». Так живут в нашем городе.
Город расположен на круче. Корсо Муссолини, которая от Народной площади идет вниз через весь Старый город, местами так крута, что превращается в выложенную каменными плитами лестницу. Корсо обрывается у Толстых ворот, которые служат главным входом в город и прорублены в Толстой стене, первоначально сложенной еще древними римлянами и достроенной кем-то уже позже. Весь наш город обнесен этой стеной. Из города есть еще один выход — через Тощие ворота, но им пользуются главным образом мальчишки да козы — так крута тропа, ведущая оттуда вниз с горы.
Если вы станете в центре Народной площади, там, где сейчас стоял Фабио, то примерно на уровне ваших глаз окажется вторая гордость Санта-Виттории — единственное, чем одарило наш город фашистское правительство, — высекая, как бы парящая в воздухе водонапорная башня, похожая на гигантского паука. На стенке бетонного бака — резервуара для воды — крупными черными печатными буквами начертаны такие слова:
МУССОЛИНИ ВСЕГДА ПРАВ.
А на другой стенке бака, хотя почти ни с одной точки площади ее не видно, красуется:
ДУЧЕ ДУЧЕ ДУЧЕ ДУЧЕ
ДУЧЕ ДУЧЕ ДУЧЕ ДУ
Еще ниже, за башней, в Старом городе, возле Тощих ворот, находится главная гордость нашего города — Городской кооперативный винный погреб с большой красно-синей рекламой на крыше: «Чинцано», ибо почти все вино, производимое в пашем городе, рано или поздно скупается семейством Чинцано.
Ничего этого Фабио из-за слепящего света видеть не мог. А в винной лавке повторилось то же, но по прямо противоположной причине: в лавке было темно, и он снова ослеп. Он прошел мимо Розы Бомболини, которая стояла в дверях, скрестив руки на груди, и глядела в сторону Старого города; она не последовала за ним, когда он вошел в лавку, и ему пришлось ощупью нашаривать в темноте стул. Он подождал, пока глаза привыкнут к мраку, уселся на стул и услышал плач.
— Может, я могу чем-нибудь тебе помочь? — спросил Фабио. Молчание. — Я не мешаю тебе? — снова спросил он и замолчал, ожидая ответа. — Это ты, Анджела?
— Да, я.
Ему хотелось сказать ей что-то разумное, утешить ее, но ничего не приходило в голову. Совсем ничего. Ни единого слова. Он закрыл глаза, стараясь припомнить хоть какое-нибудь подходящее словечко, и не припомнил ничего: память подсказала лишь ее имя, а от этого толку было мало, он сам понимал.