— Я сожалею о том, что здесь произошло, — сказал он. — Такие вещи иногда случаются. Война есть война, и она никогда не была приятным занятием,
Катерина не промолвила ни слова; она даже не подала виду, что слышит его, и он еще несколько минут продолжал стоять молча.
— Я спас тебя, избавил от весьма неприятных вещей, — сказал он наконец. — Надеюсь, ты этого не забудешь. Мне было не так-то просто это сделать.
Она опять не промолвила ни слова, и он шагнул к выходу: он не мог больше выносить этого зловония и к тому же очень устал. И тут, когда он был уже у двери, Кавальканти поманил его к себе. Это был дикий, безрассудный поступок, но у кого хватит духу осудить Кавальканти? Очень может быть, сказал Баббалуче, что мозги спеклись у Козла в голове. Голос его звучал глухо и хрипло, он с трудом ворочал языком, и капитану фон Пруму пришлось наклониться над ним, чтобы разобрать его слова.
— Я знаю, где спрятано вино, — сказал Кавальканти и улыбнулся немцу изуродованным ртом.
— Ты лжешь, — сказал фон Прум.
Но Кавальканти покачал головой, продолжая улыбаться.
— Вы сами знаете, что я знаю, где вино, — сказал он.
— Здесь нет никакого вина! — заорал фон Прум и, не выдержав улыбки Кавальканти, ударил его сапогом в лицо.
— А вам ведь все утро хотелось кому-нибудь врезать, — сказал Кавальканти.
— Нет здесь никакого вина! — снова выкрикнул фон Прум, повернулся и выбежал вон.
— Вот за это он умрет, — сказал Копа. — За одно это, не считая всего прочего, он должен умереть.
— Нет, нет и нет, — сказал Фабио. — Ты в наших делах не разбираешься. За это он должен продолжать жить.
* * *Тому, кто не из здешних мест, никогда, верно, не понять, как мог наш народ после всего, что тут творилось, не затаить злобы. Но ведь рука смерти, уже сжимавшая нам горло, разжалась. А главное — наступало время сбора винограда, и урожай в этом году обещал быть хорошим; да, это был добрый урожай, ну, а вы сами понимаете, урожай — это ведь наша жизнь. И когда подходит пора сбора винограда, нам уже не до ненависти — мы не можем позволить себе такую роскошь, когда начинается страда.
Что-то удивительное происходит здесь тогда, и нет такой силы на земле, которая могла бы этому помешать. Это чувствуется даже в воздухе, когда ветер дует с той стороны, когда он прилетает с виноградников. Налитые соком гроздья, отяжелев, склоняются к земле, земля впитывает аромат их спелости, и этот аромат, словно вестник грядущего блага, проникает во все уголки города, разносится по всем улицам и площадям.
Наступает время, и мы слышим зов, и тогда у нас уже нет иного выбора, если мы хотим жить. Виноградные гроздья призывают нас к себе, они призывают нас приступить к сбору, вино призывает нас изготовить его, и народ бессилен не подчиниться его зову, потому что это у нас в крови, потому что мы веками воспитывались в этом законе, которому подвластно здесь все. всякая живая тварь — и волы, и мулы, и ослы. Если бы виноградные лозы были наделены даром речи (впрочем, Старая Лоза утверждает, что он понимает их язык), мы, вероятно, услышали бы, как они стонут под бременем своих плодов, как они требуют, чтобы им помогли разродиться вином, которое отягощает- их, пригибая к земле. Словом, дело было не в том, что мы простили немцам, — этого никогда не могло быть, — а просто из-за сбора урожая нам было не до них. Когда виноград призывает нас к себе, мы глухи ко всему остальному. Нас тогда волнует только одно: мы ждем той минуты, когда Старая Лоза, приложив ухо к гроздьям, попробовав виноградины на вкус, поглядев на небо и на солнце, побеседовав на своем языке с богами урожая, оповестит нас, что час настал, что время приспело и Полента должен прийти в виноградники и окропить прохладной святой водой тяжелые теплые гроздья, дабы господь бог в добрый час благословил нас на уборку урожая.
Вот почему, когда капитан фон Прум вместе с фельдфебелем Траубом появился на тропе, ведущей к дороге на Монтефальконе, кто-то из наших помахал им на прощание рукой.
— Я их не понимаю, — сказал фельдфебель Трауб. — Клянусь богом, герр капитан, не понимаю я этого народа.
— Все очень просто, — сказал капитан фон Прум. — Им кажется, что они одержали какую-то победу. И поэтому они считают, что могут позволить себе проявление любезности.
— Да как же они это могут, после того что с ними сделали! — сказал фельдфебель Трауб.
— Это вопрос самооценки, — сказал фон Прум. — Они — неполноценный народ, я начинаю их презирать.
В Монтефальконе многое переменилось за это время. Некоторые войсковые части, расквартированные в городе, передвинулись к северу в горы, где предполагалось создать зимнюю линию обороны, которую легко будет защищать и трудно преодолевать. Капитан фон Прум попросил доложить о себе полковнику Шееру, и полковник Шеер выразил радость при виде капитана. Он указал на бумагу, лежавшую у него на столе.