«Сердца людей чаще всего слабеют ночью, — сказал ему полковник Шеер. — Именно ночью люди начинают верить, что утром заложник умрет».
И еще одно сказал ему тогда Шеер, и сейчас капитан убеждался, что полковник был прав. Если уж ты взял заложника, сказал Шеер, то хочешь не хочешь, а должен довести дело до конца, иначе народ поймет, что ты с самого начала не был готов пойти на все, совершить последний, завершающий акт и, значит, ты никуда не годишься и можешь поставить на себе крест.
Эта мысль одновременно и пугала и подхлестывала фон Прума.
Время от времени он находил облегчение, повторяя про себя слова Ницше. В этот день он несколько раз процитировал их в своем дневнике и в письмах: «В общем ходе истории жизнь отдельного человека не имеет никакой ценности».
Это были те самые слова, на которые Бомболини попытался однажды возразить.
— Вот тут-то и разница между вами и нами, — сказал Бомболини. — Для нас жизнь каждого это и есть самое ценное.
— Увидим, — сказал фон Прум.
Поскольку милосердие не было в какой-то мере чуждо фон Пруму и к тому же ему очень хотелось убедить всех, что его действиями, когда он посылает человека на смерть, руководит исключительно чувство долга, он разрешил Бомболини в десять часов вечера нанести последний визит заложнику. Туфу по-прежнему интересовало лишь одно:
— Где она? Почему не приходит?
На это Бомболини ничего не мог ему ответить. Он был у Катерины, но она не пожелала его видеть. И вот они оба молчали, и слышно было только, как прохаживаются туда и сюда солдаты да журчит в темноте фонтан.
— Я так и не рассказал ей эту историю, — внезапно промолвил Туфа. Закинув голову, он поглядел на фонтан. — Я хочу, чтобы ты потом, когда меня не станет, рассказал ей историю фонтана. И скажи, что это я тебя об этом просил.
— Я расскажу ей, Карло. — Бомболини не терпелось уйти, он боялся, что расплачется, а ему не хотелось смущать Туфу своими слезами. Но прежде чем уйти, он поцеловал Туфу — сначала в одну щеку, потом в другую. — Прощай, Туфа.
Туфа улыбнулся.
— Почему прощай? — сказал он. — Еще полсуток в моем распоряжении.
И по сей день нам трудно поверить, что кто-то в городе мог спать в эту ночь. Но Бомболини пошел домой, лег и уснул, и Туфа, когда ему бросили на булыжную мостовую соломенный тюфяк, тоже уснул, и люди, глядевшие из окон на площадь, тоже понемногу отошли ко сну, потому что у всех был за плечами трудный день и все знали: даже когда в доме смерть, жизнь должна идти своим чередом, и, помимо Туфы, есть еще налитые соком жизни виноградные гроздья, и завтра нужно будет отдать им всего себя. Солдаты, которые стерегли Туфу, прикончили свое вино и тоже почувствовали усталость. Тихо веял свежий ветерок, монотонно и нежно журчала вода в фонтане и навевала сон, а в доме напротив фонтана немецкий капитан не спал; он уже приготовился ко сну, но потом по какой-то причине, которой сам не мог бы объяснить, снова встал и оделся. Да, интуиция не обманула его, потому что, в то время как он одевался, Катерина Малатеста спускалась из Верхнего города вниз.
Она двигалась бесшумно, туфли несла в руке и старалась держаться в тени домов. Месяц только что народился в ту ночь, и одна сторона площади была залита слабым светом, но противоположная оставалась в тени. Какие-то старуха и старик, стоявшие у окна, потому что сон для них был равносилен смерти, быть может, и видели Катерину Малатесту, когда она пробиралась по темной улице, но не сказали ни слова. Все происходящее вокруг уже па имело для них значения, они могли лишь смотреть и ждать конца.
Выйдя на площадь, Катерина приостановилась — ей хотелось поглядеть на Туфу, но было слишком темно. Все замерло в неподвижности и молчании, слышно было лишь журчание воды, да порой доносились обычные ночные звуки: плач ребенка, призывающего к себе мать, тяжелое сопение волов где-то на одной из боковых улочек, глухое треньканье их колокольчиков, когда они шевелились во сне.
Дом Констанции был погружен во мрак, так что даже старики не видели, как приблизилась к нему Катерина. Возле двери она надела туфли — городские туфли с высокими каблуками, совсем не годные для наших мест, и затем тихонько постучала в дверь, вернее, поцарапалась в нее ногтями.
И так уж в этих случаях бывает: хотя капитан никогда прежде не слышал этого звука, он сразу понял его значение и подумал: хорошо, что Трауба нет в соседней комнате. А Трауб в эту ночь был на площади — сторожил заложника. Прежде чем впустить Катерину, капитан немного прибрал в комнате, затеплил вторую сальную свечу и поставил ее перед зеркалом, отчего сразу стало светлей и уютней, а затем направился к двери.