Но он пошел.
Прежде всего его поразила Малатеста. Говорили, что она совсем зачахла — так, во всяком случае, хотелось всем думать, — на самом же деле Бомболини показалось, что она никогда еще не была так хороша. Теплые ванны, хорошая еда и мягкая постель не могли не пойти ей на пользу. Бомболини посмотрел на нее, и, когда взгляды их встретились, он все понял. Ну с какой стати ей чахнуть из-за него? Чья бы это была в таком случае победа? «Баббалуче не одобрил бы этого», — подумал Бомболини.
— Я хочу кое-что сделать для этого города, — сказал фон Прум. — Я намерен рискнуть ради вас всем моим будущим. Видишь ли, скоро здесь появятся и другие немцы. Очень скоро начнется генеральное отступление с юга. И остановятся наши войска где-то здесь, на новых оборонительных рубежах. Сюда стекутся тысячи солдат. Вполне возможно, что именно здесь произойдет генеральная битва. И вполне возможно, что вино, — не делай ты такого лица, Бомболини, мы же не дети! — что вино будет тогда обнаружено. Штаб моей части уже отступил. Архивы — в полном беспорядке. Так вот: как комендант Санта-Виттории я готов поклясться, что вино, которое будет найдено, принадлежит по закону вам, что вы внесли свою долю рейху и оставшееся вино трогать нельзя.
Бомболини поразмыслил над этим предложением, потому что, по правде говоря, сбрасывать со счета его не следовало.
— Тогда вы будете спасителем этого вина, — сказал он.
— Да, можно на это и так посмотреть. Ваше вино лично меня ничуть не интересует. Оно мне не нужно. И ты это знаешь. Но мне хочется помочь твоему народу. Дай мне возможность сохранить для вас ваше вино.
Бомболини поднялся. Ему не терпелось поскорее уйти — так он боялся совершить какую-нибудь нелепую или даже опасную оплошность.
— Я даже выразить вам не могу, как высоко я ценю ваше великодушие, — сказал он капитану. — Только чело век необыкновенный может сделать такое предложение. И потому я с глубоким огорчением вынужден вам снова повторить, что нет у нас никакого вина.
После этого им уже нечего было друг другу сказать, и каждый думал лишь о том, как бы побыстрее расстаться.
— Если бы ты был настоящим хозяином, — сказала мэру Катерина, — ты бы припрятал немного вина, чтобы он мог спасти его для тебя.
— А вы считаете, что можно было бы так провести капитана фон Прума? — заметил Бомболини.
— Спроси у него, — сказала Малатеста, и Бомболини посмотрел на капитана.
— Нет, — сказал фон Прум.
Даже весть о возможности появления новых немцев — быть может, тысяч немцев — как-то не пугала нас тогда. Все боялись только одного — боялись за Туфу. Боялись того, что он мог выкинуть. Если бы он убил капитана фон Прума — хотя капитан был уже все равно что мертв для нас, — всему городу пришлось бы расплачиваться за поруганную честь Туфы. Какие же мы были тупицы! Ни у кого и мысли не возникло, что расплачиваться за все придется кому-то другому.
Немец вызвал Бомболини вторично, но разговор между ними на этот раз не состоялся. Не успел мэр дойти до середины площади, как его остановил звон колокола, а потом грохот барабана Капоферро, а потом люди, высыпавшие из домов на площадь.
— Время пришло! — вещал Капоферро. — Пора! Ста рая Лоза снял пробу.
Фон Прум вышел из дома Констанции и с трудом проложил себе дорогу среди метавшихся по площади людей, которые теперь ринулись во все стороны за своими повозками и мулами.
— Что такое? Что случилось? — спросил он Бомболини.
— Ничего не случилось, — ответил ему мэр.
— Мне надо было поговорить с тобой о чем-то очень важном, — сказал фон Прум.
Бомболини посмотрел на него — ну, совсем как Фунго, говорим мы в таких случаях: выпучив глаза и разинув рот.
— Да пошел ты к черту, — сказал он, — у нас вино град созрел, а он ждать не может.
* * *У нас, в самом деле, наступает такой момент, когда, ни секунды не медля, нужно приступать к сбору винограда. Начни собирать его на день раньше — ив гроздьях не будет того, чем положил наделить их господь; начни на день позже — и дьявол тронет ягоды гниением. А если начать сбор в тот день, когда следует, ягоды вберут в себя всю влагу и из воздуха, и из почвы, и из лозы, и из листьев и набухнут соком. Листья впитают в себя все солнечное тепло до капли и нагреют сок, и сахар разойдется по ягоде до самой шкурки. И вот когда это произошло — о чем сразу узнают такие люди, как Старая Лоза, которые корнями срослись с землей, а всю душу вложили в лозу, — наступает время собирать урожай.
После этого для Санта-Виттории уже не существует ничего, кроме винограда. Нет ни войны, ни огромного мира вокруг. Даже бог перестает существовать — он существует лишь в винограде. Если, к примеру, умрет человек — смерть его проходит незаметно, о ней даже не говорят. И похоронами его никто не занимается. А если затягивать нельзя, тогда его все-таки хоронят, но при этом присутствует одна лишь родня, и, как только заколотят крышку гроба, все тут же бегут в виноградники. И орошают слезами уже не могилу, а лозу. Дети ходят голодные: они понимают, что нельзя просить есть, когда идет сбор урожая. Все, кто способен двигаться, отправляются в виноградники и срезают с лозы налитые солнцем гроздья и кладут их в корзины, которые потом нагружают на повозки и везут наверх, на гору, где винные прессы давят ягоды, убивают их, чтобы через какое-то время они возродились совсем как Христос — в новом и чудесном обличье. Жидкость, светлая и безвкусная, течет в большие дубовые бочки, вместимостью две тысячи галлонов каждая; бочки эти — гордость нашего города, ибо в них хранится пот и кровь наших граждан. На третий день жидкость начинает бунтовать (так мы тут говорим). Значит, начался процесс брожения и виноград стал заявлять о своем желании родиться вновь. Вино кипит и шипит в бочках, точно волны морские; вино бунтует. А когда бунт закончится — этак через неделю или дней через десять, в зависимости от качества винограда, — Старая Лоза опустит стакан в бочку, потом поднимет его к солнцу, и в эту минуту мы узнаем, каким был прошедший год и будем ли мы голодать или есть досыта зимой, когда придут дожди и метели.