Лицо у Хайнзика было уже цвета нашего вина — vino nero — красное, темно-красное, почти багровое, этакими темными, чуть не черными пятнами. Да и у всех солдат
* Раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре!.. (нем.) лица были красные, и пот тек с них ручьем, так что соль ела глаза, щипала губы и язык, но они бессильны были облегчить свою участь, ибо задыхались и широко раскрывали рот, втягивая воздух.
— У меня сейчас сердце лопнет! — воскликнул вдруг Гётке.
— Молчать! — рявкнул на него фон Прум.
— Если «макаронники» могут нести, так и мы тоже можем! — сказал Хайнзик.
Никто не поддакнул ему.
— Первый, кто выйдет из строя, будет отдан под трибунал, — прошипел фон Прум, но так тихо, чтобы слыша ли только его люди.
Говорят, что если в человеке сильно желание жить, он никогда не утонет. Однако может наступить такой момент, когда тело уже не в состоянии повиноваться даже самым сильным желаниям. У немцев дрожали ноги, а раз так, то через несколько шагов одна из шестнадцати ног неминуемо должна была дрогнуть чуть сильнее и подкоситься, что и произошло. И получилось, как бывает, когда гребец промахнется и весло пройдет над водой. На секунду немцы остановились, качнулись, шагнули назад, удержались, пробежали шага два вперед и по инерции махнули с проселка прямо в виноградники вместе со статуей святой Марии на плечах.
— Священная статуя!.. — возопил Бомболини. — Ради господа бога, держите ее!
Старухи заголосили. Они призывали матерь божью сойти с небес и спасти святую Марию, призывали святую Марию спасти самое себя. Но немцы все же устояли на ногах, хотя на лбу у них вздулись жилы, а глаза вылезали из орбит.
— Кто сбился с ноги? — рявкнул фон Прум.
— Я, герр капитан, — признался Гётке. — Не могу я больше идти.
— Тогда выходи из строя, — приказал капитан, схватил солдата за рукав, вытащил его из строя и сам занял его место под статуей.
— Она же совсем не тяжелая, — сказал капитан. — Что это с вами, ребята? Впрочем, мне ясно, в чем дело: слишком много пьете.
Слова капитана подхлестнули солдат, но всего лишь на пять шагов, Человеку с больной ногой никогда не следует браться за такое дело. А у капитана фон Прума одна нога была короче другой, и всякий раз, как он на нее ступал, статуя слегка накренялась и давила ему на плечо, и боль, словно стальная игла, пронизывала его до кончика раненой ноги.
— Молодцы! — крикнул, пригнувшись к его уху, Бомболини. — Осталось всего четыреста шагов.
При этих словах капитан фон Прум вторично за время своего пребывания в Санта-Виттории понял, что его ждет поражение. И решил, что, если они смогут пройти еще сто шагов, это уже будет победа. Но подобный вывод мог сделать только человек, не до конца честный с самим собой, — такому плюнь в лицо, а он скажет, что никто и не думал его оскорблять, и непременно станет доказывать, что немцы сдались не без борьбы.
— Вперед! — крикнул, обращаясь к солдатам, фон Прум. — На счет «три» — печатать шаг. Раз-два-три — шаг! — скомандовал он. — Шаг… шаг… шаг!
Какой-то солдат при команде «шаг!» всякий раз повторял: «Помираю, помираю, помираю…»
— Осталось всего триста пятьдесят шагов, капитан, — сообщил Бомболини.
Никто не мог бы сказать, почему они остановились. Говорят, на войне никогда нельзя объяснить, почему захлебнулась атака. У каждого солдата есть тому свое объяснение и свой предел сил, но так или иначе атака вдруг захлебывается. Вот так же получилось и здесь.
— Шаг! — скомандовал капитан, но никто не сдвинулся с места.
Солдаты стояли как вкопанные — лишь статуя слегка покачивалась у них на плечах, ибо им стоило немалого труда даже удерживать ее в равновесии.
Тогда шестеро молодых людей — Бомболини было очень важно, чтобы их было шесть, а не восемь, — сняли носилки с плеч немцев (при этом ни один из них, в том числе и капитан фон Прум, слова не возразил), поставили статую себе на плечи и двинулись вверх по склону к Толстым воротам — сначала быстрым шагом, а потом и рысцой. Стомпинетти, завидев это, перешел на «Неаполитанский квикстеп», и наши ребята проделали оставшийся путь в таком темпе, точно спешили домой на ужин. А немцы — где стояли, там и упали. Одни растянулись в густой белой пыли проселка — лежали на спине и глядели в небо, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой, а другие, наоборот, свернулись клубком, стараясь унять дрожь в мускулах. Они все еще валялись на дороге, когда Лоренцо Великолепный, тот, что должен был по старинке выжать вино из винограда, увидел их, поднимаясь по склону вместе с гонцами, которых послали за ним.
Лоренцо — он, конечно, сумасшедший, он сам говорит, что он сумасшедший, но, как явствует из его прозвища, к тому же и великолепный. Нет такого человека на свете, который не признал бы, что Лоренцо ни на кого не похож, и который не боялся бы его или не был бы поражен его видом. Он как стальная пружина: все мускулы его тела и все клетки его мозга напряжены до предела, так что кажется, сейчас его разорвет и, если это случится, кусочки разлетятся по всей Италии.