Малатеста не была настоящим врачом и разрешения практиковать в Италии не имела, но она посещала медицинский институт в Риме до последнего курса, с которого отец снял ее, заставив во имя спасения семьи выйти замуж за друга графа Чиано, очень богатого молодого римлянина из родовитой и влиятельной семьи, к тому же весьма преуспевавшего в фашистской партии.
Ее семья имела когда-то большой вес в этом крае.
В свое время они владели обширными земельными угодьями но постепенно стали терять их кусок за куском — в силу разных причин, какие вынуждают семью, идущую к краху расставаться со своей землей. У них не было ни любви, ни тяги к ней, а в здешних местах никому не удержать земли, если она тебе безразлична. Слишком много тут людей, которым она нужна. В результате к тому времени, когда дочь Малатесты выходила замуж, семья владела здесь всего лишь несколькими участками да несколькими домами, один из которых находился в Верхнем городе, и члены этого семейства наезжали сюда, чтобы переждать пору невзгод и залечить свои раны, а потом уезжали, оставив все как попало и бросив дом на произвол судьбы. Словом, такое было впечатление, точно Малатесты вообще разучились жить.
Никто здесь не знал, как сложился тот брак. В доме Малатесты висит фотография богатого мужа, но люди считают, что он умер, когда сбросили Муссолини. Лицо в рамке — породистое, выхоленное столетиями привилегированной, богатой жизни.
Малатеста вошла в мою комнату, но словно и не видела меня. Сняла вонючую повязку, которую доктор Бара в свое время наложил мне на ногу, — даже не сняла, а скорее сорвала и швырнула на пол. Мне стало стыдно за то, что от моей раны так смердит, и я извинился перед Малатестой: было в ней что-то, что заставляло вести себя иначе, чем в присутствии других людей. Но она меня будто не слышала.
— Рану придется вскрыть, — заявила она. — Нужно ее продезинфицировать, а кость сломать и заново соединить.
— Если вы говорите, что надо, значит, надо.
— Не обязательно. Но если вы хотите, чтобы нога действовала, — надо.
— Конечно, хочу.
— Вам будет очень больно,
— Мне и сейчас больно.
— А будет очень больно.
Я пожал плечами, и она улыбнулась. Я смутился.
— Вы не представляете себе той боли, о которой я говорю. Вы же понимаете, что я не могу отвезти вас в больницу.
— Понимаю.
Американцы не терпят боли, Они считают, что боль не для них, — сказала она. — А здешние люди думают иначе. Они знают, что боль всегда сопутствует их существованию.
Я не понял, зачем она говорила мне это. В комнату вошла Анджела, но Малатеста словно не заметила ее появления, лишь немного спустя, даже не глядя на Анджелу, велела ей подобрать мои грязные бинты.
— Слушаюсь, синьорина.
— Синьора.
— Слушаюсь, синьора, — повторила Анджела и, к моему удивлению, сделала реверанс.
— Я приду, когда подготовлюсь к операции, — сказала мне Малатеста.
— А вы не можете примерно сказать, когда это будет, чтоб и я приготовился?
— Когда подготовлюсь, тогда и приду, — повторила она. — Что вы станете делать, если они явятся?
— Если кто явится?
— Немцы.
— Не знаю еще, — сказал я, — люди говорят, что они сюда не придут. Я ведь знаю ваш язык. Может, они и не поймут, кто я.
Она рассмеялась мне в лицо. У порога она повернулась к Анджеле, хотя по-прежнему словно не видела ее.
— Придешь ко мне после того, как приберешь здесь. У меня есть для тебя работа.
— Слушаюсь, синьора. — И Анджела снова сделала реверанс.
Когда Малатеста ушла, мне стало обидно за Анджелу.
— Не надо тебе туда ходить, — сказал я. — Нехорошо она с тобой разговаривала.
На этот раз удивилась Анджела.
— Ну нет, я пойду. Мы любим туда ходить. Мы с нее берем втридорога.
— Но ведь она так разговаривала с тобой…
Я видел, что Анджела не понимает, о чем я ей толкую. Видел и то, что, казалось бы, давно должен был знать: что гордость и честь — это роскошь. И ты можешь их лелеять, только если ты сыт. Должен был бы я знать и то, что здесь говорят про крестьянина, а говорят здесь так: «Крестьянину нужны две вещи — смекалка и толстая кожа на подошвах». В самом деле, ни один крестьянин ведь еще не умер от разрыва сердца.
— Мы тут доим ее, как следует, — сказала Анджела, подбирая мои бинты. Один вид и запах их заставил меня отвернуться. — Еще как!
Малатеста была орлицей. Но в эту минуту я понял, кто голубка.