Но в конце концов фон Прум одержал верх — а он никогда и не сомневался, что так будет, — потому что он был олицетворением своей расы, в нем соединилось все чем эта раса гордилась и что превозносила, и он понимал это и знал, что полковник Шеер тоже это понимает и не может не ставить высоко. Его нордическая «отбелка», как называл это полковник, — белокурость и белокожесть его и холодная голубоглазость — была не только символом расовой чистоты, но и истинным ее воплощением. Большинство немцев, как и большая часть населения земного шара, темноволосы и низкорослы, однако немцы в отличие от всех прочих людей с презрением взирают на темные волосы и невысокий рост и относятся к ним с подозрением. Это фон Прума изображают они на своих плакатах, а если ожидают появления на свет младенца, то он представляется им таким, как фон Прум.
— Больно уж крепко вы на меня насели, черт побери, — сказал Шеер, — но, впрочем, офицеры немецкой армии пока еще от слова своего не отступают. — Тут они улыбнулись друг другу. — Возьмите хотя бы танк, — сказал Шеер.
Фон Прум покачал головой.
— А вы упрямы, черт вас побери, — сказал Шеер. Голос у него опять стал жестким. — Решаться на такой эксперимент можно только при одном условии: эксперимент должен оправдать себя.
— Я понимаю.
— Ну, а если уж сорвется, я приду туда сам и буду действовать по-своему, — сказал Шеер.
Фон Прум кивнул.
— Потому что за это вино отвечаю я.
— Вы получите ваше вино.
Полковник шагнул к двери кабинета, и капитан понял, что разговор окончен.
— Мне нужно это вино, мне нужно получить его быстро, и мне нужно получить его все до капли. — У двери полковник остановился. — Когда у вас все будет готово, дайте мне знать, и побыстрее. Мы придем и заберем вино.
— Но смысл разработанного мною плана, — сказал фон Прум, — состоит в том, что народ, когда настанет время, сам принесет вам свое вино.
— Вы хотите, чтобы народ добровольно участвовал в собственном ограблении? — сказал полковник. В голосе его прозвучала нотка горечи.
— Да, — сказал фон Прум; он произнес это так спокойно и с такой глубокой убежденностью в своей правоте, что эта наглая самоуверенность заставила полковника расхохотаться.
— Для потомка Шмидта фон Кнобльсдорфа у вас кое- чего не хватает, вы это знаете? — Полковник постучал квадратным пальцем по груди капитанского мундира. — Чисто-пусто у вас здесь. Ни одного знака отличия.
Отец фон Прума тоже был этим озабочен. Однажды, собираясь в церковь, он даже предложил сыну надеть какой-нибудь из его орденов.
— Знаете, что я сделаю? — сказал полковник Шеер. — Если вы сумеете заставить жителей этого города… как он называется?
— Санта-Виттория.
— Если вы заставите их притащить свое вино сюда, на железнодорожную станцию, я представлю вас к «Железному кресту».
Фон Прум улыбнулся.
— Третьей степени, разумеется, — сказал Шеер. — Но это будет «Железный крест», понимаете?
После этого капитан получил возможность уйти, но, спустившись с лестницы, он приостановился и обернулся к полковнику.
— А я в таком случае, — воскликнул он, — поставлю ваше имя на обложке моей «Бескровной победы» — посвящу ее вам.
— Нет, к чертовой матери, — сказал Шеер. — Когда война окончится, вы пригласите меня отобедать у вас. И распорядитесь, чтобы меня пропустили с парадного хода. — Он улыбнулся своей жесткой, недоброй улыбкой. — Пригласите меня и этого малого, на которого вы постоянно ссылаетесь.
Фон Прум поглядел на него с недоумением.
— Нитшу, — сказал Шеер. — Этого вашего дружка — Нитшу.
— Ницше, — сказал капитан. — Он умер.
— О, вот как! Очень жаль, — сказал полковник Шеер — Тогда пригласите меня и всю вашу родню.
— Непременно приглашу, — сказал капитан фон Прум. — И подниму в вашу честь бокал с вином из Санта-Виттории.
Для Бомболини все пока что складывалось не так уж плохо — во всяком случае, он имел возможность мирно спать до одиннадцати часов, после чего народ потребовал, чтобы Роберто пошел и разбудил мэра. Заглянув к нему в комнату, Роберто удивился: мэр спал — сладко как дитя.