— Прикончи их, — сказал Бомболини. Пьетросанто услышал, но не поверил своим ушам.
— Я устал все время держать наготове нож.
— Я тебя не понимаю, — сказал Пьетросанто. Бомболини положил Пьетросанто руку на плечо.
— Есть у тебя ружье? Твое собственное ружье?
— Так что же, расстрелять их? Ты это хочешь сказать? Расстрелять сукиных детей?
— Не обниматься же с ними, — сказал мэр. — Ступай. — Они вместе двинулись к площади. — Напусти на себя такой вид, будто у нас с тобой созрел какой-то план в голове, — сказал Бомболини. — Это укрепляет в народе дух.
Дождь прошел. Это был хороший проливной дождь. И произошло то, чего боялся Старая Лоза. Дождь смыл всю пыль с темно-зеленых бутылок, и мокрые бока их засверкали под солнцем, как драгоценные камни, — казалось, кто-то рассыпал по площади изумруды.
— Все-таки, чтобы стрелять… Что-то я не знаю, — сказал Пьетросанто, но Бомболини его не слышал. Он отдал наконец приказ, и проблема «Банды» больше его не интересовала. Взгляд его был теперь прикован к вину.
— Как ты считаешь, что бы они подумали, если бы заявились сейчас сюда? — спросил он.
— Решили бы, что мы хотим их ублажить. Что мы встречаем их дарами.
«Пожалуй, он прав», — подумал мэр.
— И приняли бы это как должное, — сказал Пьетросанто. — Так уж они устроены.
— Да, так уж они устроены, — согласился Бомболини.
* * *В тот же день, ближе к вечеру, Бомболини сказал Роберто, чтобы он сходил к Малатесте и попросил ее взглянуть на Туфу.
— Она тебя послушает, — сказал Бомболини. — Ты не здешний, и к тому же она думает, что ты храбрец.
— Она не думает, что я храбрец, — сказал Роберто. — Она думает, что я боюсь боли.
— Вот в том-то и дело. Именно потому, что ты боишься боли, она и находит, что ты вел себя как храбрец сказал Бомболини. — И притом она, по-моему, заглядывается на тебя. Она считает тебя красавцем.
— Откуда тебе это известно?
— Я слышал, как она говорила.
Это была ложь, бесстыдная, наглая ложь, и Роберто сразу понял, что это ложь, и только так и воспринял эти слова, и все же сердце у него забилось сильнее. Виноват ли он, если сердце у него забилось сильнее?
Роберто оделся, вышел под дождь и пересек Народную площадь. Только тут он впервые увидел, что вся площадь завалена бутылками. Возле винной лавки он остановился и решил подкрепиться немножко сыром, прежде чем подниматься в Верхний город, а потом, при мысли о предстоящем разговоре с Малатестой, заказал еще и бутылку вина.
— Зачем это притащили столько вина на площадь? — спросил он Розу Бомболини.
— А я почем знаю? Да мне наплевать. Какое мне дело? Мало ли что еще может взбрести в голову этому идиоту!
Роберто решил больше не спрашивать ее ни о чем. Когда он вышел из лавки, уже совсем стемнело и он почувствовал, что слегка захмелел, но зато нога ныла теперь меньше. На улице, ведущей в Верхний город, кто-то тихонько окликнул его по имени. Он увидел Фабио.
— А я думал, что ты ушел в горы.
— Я и ушел в горы. Нас пятеро ушло. «Бригада Петрарки» — наше официальное название. А неофициальное — «Красные Огни». — Он перечислил четырех юношей, входивших в состав бригады; ни одному из них не сравнялось еще пятнадцати лет. — Они молодые, но драться могут, — сказал Фабио. — И очень голодные.
Роберто вернулся в винную лавку и на свои и Фабио деньги купил две буханки хлеба для «Красных Огней».
— А теперь ты сделай мне одолжение, — сказал Роберто, и он упросил Фабио пойти вместе с ним к Катерине Малатесте.
Некоторое время они молча взбирались по крутой улице.
— Ну, как она? — спросил наконец Фабио.
— Кто она?
— Анджела, — сказал Фабио.
— Не знаю. Я ее не вижу. Поэтому мне и приходится покупать себе сыр. Она больше не приносит нам еды.
— Небось вы здорово забавляетесь вдвоем, когда нет старика.
— Кто — мы с Анджелой?
— Ну да, ты с Анджелой. Небось неплохо развлекаетесь. Сам понимаешь, о чем я говорю.
— Да ничего похожего. Анджела вовсе не такая. Фабио что-то промычал, как мул.
— Они все такие, — сказал он. — Не рассказывай мне сказок. Изучил я их вдоль и поперек. Накинь им корзинку на голову, задери юбку и…
— Ну? У вас здесь тоже так говорят? А у нас говорят: «Накинь им на голову мешок».
Катерина жила высоко на горе в предпоследнем от городской стены доме. Путь предстоял неблизкий.
Сначала никто из них не решался постучать в дверь; наконец постучал Фабио, и, когда она подошла к двери и распахнула ее, вид этой женщины поразил их. На ней были длинные, облегающие брюки, очень открытые босоножки и тонкий свитер, отчетливо обрисовывавший грудь. Ни одна женщина и по сей день не носит у нас здесь такой одежды. Волосы у нее были гладко зачесаны назад и перевязаны на затылке шарфом, и, хотя крестьянские женщины тоже часто стягивают так волосы к затылку, у нее это выглядело как-то совсем не по-крестьянски. Она сначала не захотела пойти с ними, отказалась наотрез, но Фабио был очень настойчив, и, кроме того, имя Туфы даже у тех, кто почти не знал его, вызывало особое отношение. В конце концов она накинула на плечи что-то вроде офицерского плаща, и по темной извилистой улочке они спустились в Старый город.