А капитан фон Прум наслаждался. Он радовался тому, что они сдвинулись наконец с места, и ему не терпелось поскорее приступить к претворению в жизнь своих идей.
— Итак, мы вступаем в первую фазу «бескровной победы», — сказал капитан, и фельдфебель Трауб кивнул.
— Мы впишем свои имена в историю там, наверху, — сказал капитан, и Трауб снова кивнул. («И еще найдем себе могилу», — подумал он.)
Когда мотоколонна находилась примерно в миле от нашей дороги — это даже не дорога, а узкий проселок, проложенный для повозок и волов ногами волов и колесами повозок, — фон Прум поднял руку, подавая сигнал, и они остановились в тени березы, которой почему-то дали тут уцелеть.
— Мы едем с опережением срока, надо подождать, — сказал капитан.
Слева от дороги тянулись пологие холмы; капитан с фельдфебелем сошли с мотоцикла, направились к ближнему холму и стали подниматься вверх; когда они почти достигли вершины, взору их открылась паша гора и Санта-Виттория на ней. Облака, подступавшие к городу утром, сейчас надвинулись на него, — облако закрывало солнце, и город погружался в тень, потом оно проходило, и город снова заливало солнце, так что издали он выглядел чистеньким и сверкающим, а кому-то мог показаться даже таинственным: уж очень оп взобрался высоко и был так далек от мира, лежавшего у его ног.
— Вот он, — сказал капитан фон Прум. — Это и есть наш город.
— Да он такой же, как все, — сказал фельдфебель.
— Если не считать того, что это наш город.
У капитана был бинокль, и притом неплохой, и потому он мог обозреть всю дорогу, на всем ее протяжении вверх по склону и через виноградники, — он мог бы разглядеть даже людей, толпившихся у Толстых ворот.
— Там наверху, на дороге, — люди, большая группа людей, — сказал фельдфебель Трауб. Глаза у него были острее, чем у капитана, да к тому же тот дал ему свой бинокль.
— Это комиссия по встрече.
— Если бы я знал их язык, я бы мог по губам скачать, о чем они говорят, — сказал Трауб.
— А я и так могу сказать. Они говорят о погоде, о винограде и о вине. Ни о чем другом они не говорят.
Фельдфебель повел биноклем вдоль проселка вниз по горе и за поворотом, недалеко от того места, где проселок ответвляется от Речного шоссе, увидел на дороге препятствие.
— Они перегородили чем-то дорогу, капитан, — сказал фельдфебель Трауб.
— А рядом там никого не видно? Никаких признаков людей?
Трауб, как хороший солдат, тщательно осмотрел в бинокль все вокруг. Никаких признаков жизни заметно не было.
— Это повозка. Просто повозка стоит на дороге.
Фон Прум улыбнулся.
— Прелестно, чисто по-итальянски, — сказал капитан. — Детская выходка, досадная и бессмысленная.
И они зашагали вниз с холма в направлении Речного шоссе и мотоколонны.
Люди, увиденные ими на горе, возвращались из Римских погребов; это были Бомболини, Туфа и все остальные. Они уже прошли полпути вверх по горе, и никто за это время не сказал ни слова. Слишком они устали и слишком были огорчены. Они столько всего предприняли, они были так близки к победе, они уже лизнули ее и познали ее вкус, а она выскользнула из их рук. Все частицы головоломки удалось собрать и подогнать, все сработало, кроме одной детали, последней и самой главной, — двери, ведущей к вину.
— Не надо ничего говорить людям, — сказал Бомболини. — Ни к чему им знать — только расстроятся.
— Нет уж, ты им скажи, — возразил Туфа. — Они же знают все остальное. Они имеют право знать и это.
Фабио невольно улыбнулся, услышав, как бывший фашист рассуждает о доверии к народу. Когда они дошли до Уголка отдыха, места, где неизменно останавливается всякий, кто идет в гору, они тоже остановились — не только по привычке, но и потому, что не могли идти дальше, и посмотрели назад, на лежавшую внизу долину.
— Теперь вы решили умыть руки, но я вам этого не позволю, — сказал им Туфа.
— Почему ты говоришь нам об этом сейчас? — спросил кто-то.
— Потому что, надеюсь, вы уже немного пришли в себя и успокоились насчет стены, — сказал Туфа.
— Я никогда не успокоюсь, эта стена будет вечно стоять у меня перед глазами, — сказал Бомболини.
— Если немцы не заглянут в погреб, когда будут подниматься на гору, если они не заглянут туда сегодня и не заглянут туда завтра, стена будет воздвигнута заново.
— А, ну конечно, — сказал Бомболини. Никто не в состоянии был поверить Туфе. Слишком это казалось невероятным, и слишком тягостно было бы надеяться. — Конечно, немцы не заглянут туда! Они пройдут у самого входа и не заглянут туда! — Бомболини повернулся к Туфе: — Ты же сам говорил нам, какие они дотошные.