Свиридова растерянно спросила:
— А не холодно ли будет?
Свиридов заметил:
— А мы дадим одеяло, тюфячок, простынки. Вот и не замерзнет.
— Ну и ладно, — согласилась жена. — Выспитесь на сене за милую душу. А вы, Юрий Петрович, зайдите за бельем ближе к вечеру. Я все новенькое приготовлю.
Они ушли от Свиридовых и стали бродить по дорожке. Молчали. Полина становилась все печальнее.
Когда стемнело, направились к павильону. Полина была грустна и беспокойна, и Каштан с тревогой смотрел на нее.
Они поднялись по наружной лестнице на крышу хранилища. Каштан откинул крышку люка и сбросил на сено тюфяк, одеяло и подушку.
Здесь устойчиво царил духовитый аромат разнотравья, и Юрий блаженно вдохнул этот пахучий воздух.
Полина разложила тюфяк, постелила простыни и одеяло.
Каштан собрался уходить. Он спросил:
— Люк закрыть?
— Ни в коем случае. Хочу видеть небо… Я лягу, пожалуй. Ты извини. Очень устала… Такой день.
Она попросила его на минутку отвернуться, быстро разделась и легла.
Глаза ее излучали столько грусти, что Юрий спросил:
— Что вас тревожит, Полина?
Она не ответила. Он сел рядом с ней:
— Я в чем-то провинился?
— Ну, что ты, Юра!.. У меня своя боль… Понимаешь, ну как тебе объяснить. Растревожило, когда мы были у Свиридовых. Чудесные люди, прекрасная, дружная семья. Они сроднились каждым взглядом, каждым жестом. Не два отдельных человека, а пара. Понимаешь? Пара. Счастливое совпадение в браке.
— Почему же вас это расстроило?
— Потому что мы с Виктором тоже были парой… И вдруг в одну секунду все рухнуло. Понимаешь? И вот… Тоска. Хоть дочура и со мной, а все равно — одиночество… Мне двадцать восемь лет. Тяжко, Юра. Немыслимо тяжко…
Из уголков ее глаз по скулам скатывались слезы. Губы дрожали.
— Прости, Юра, — судорожно всхлипнув, проговорила она, — прости, милый.
Он смотрел на нее. Острой жалостью кольнуло сердце. Всколыхнулось сострадание, желание утешить, успокоить, увести ее от горечи и боли. Он принялся гладить и перебирать ее волосы и нашептывать непритворные бесхитростные слова участия.
Наклонившись к ней, он бережно поцеловал горькую морщину у края рта, ямку под горлом, в которой трогательно пульсировала синеватая жилка. Слегка прикоснулся губами к ее губам. Полина так же невесомо отозвалась на его поцелуй.
Лаской своей Юрий стремился снять с нее тоску. Нежность его была искренней, и женщина, почувствовав это, благодарно обвила его руками и замерла. Она лежала, умиротворенно прикрыв глаза, и Каштану показалось, что Полина задремала.
Ночь была удивительно беззвучной.
Слышалось только четкое тиканье часиков на руке притихшей Полины. Много ли так прошло времени, Юрий угадать не мог. Он робко шевельнулся, пытаясь отстраниться от уснувшей женщины. Но она вдруг порывисто и сильно прижалась к нему. Он ощутил горячие токи ее тела.
Им овладело смятение. Сердце то неистово колотилось, то замирало. Охватил страх, что оба теряют контроль над собой. Вспыхнули в памяти и лихорадочно замелькали картинки прошлого. Память беспощадно воскресила пережитое, и он вновь увидел Полину на крохотном острове среди волн у места гибели мужа. Каштан вздрогнул. Воспоминание мгновенно отрезвило его. Юрий снова попытался осторожно освободиться от объятий, однако Полина не размыкала рук. Удерживая его, она произнесла едва слышно, будто выдохнула:
— Не уходи… Не уходи же…
Но он с мягкой настойчивостью разжал ей руки, выпрямился, сел рядом. Усмиряя дыхание, медленно приходил в себя.
Когда сердце стало биться ровней, тихо проронил:
— Пойми… Сами же потом не простим себе…
Полина не откликнулась на его слова.
Прошло не меньше получаса томительного молчания. Наконец Полина сказала:
— Сядь поближе… Не бойся.
Он придвинулся к ней. И снова стал гладить ее волосы. Полина заметила:
— Я знаю, что ты давно мечтал вот так прикоснуться к моим волосам.
— Мечтал.
— А сам убегал.
— Убегал, потому что…
— …боялся моей благодарности.
— Боялся. Но главное в другом. В том, что…
— …все было на твоих глазах: и счастье и смерть.
— Да. Да. Да, Полина. И забыть это невозможно. Я вынырнул перед тобой в том самом месте, где погиб Виктор.
— Видишь, как получилось. Судьба свела нас.
Помолчав, он сказал:
Может быть… Но судьба же и карает. За безрассудство.
— Безрассудство? Не знаю, Юра… Тебе лучше знать, поскольку сам ты великий мастер безрассудных поступков.