Оюна настороженно смотрела на него своими загадочными восточными глазами и, казалось, ждала каких-то не только шутливых слов.
Он мог бы, конечно, рассказать ей о том, что неделю назад послал жене письмо с просьбой согласиться на развод. Но что-то удерживало его от этого рассказа.
Оюна — умная, глубоко порядочная, добрая девушка. Однако и она может истолковать его сообщение по-своему.
Нс хотел он говорить с Оюной и о Полине, хотя и чувствовал, как она интересует девушку.
Огона вздохнула и скучным голосом произнесла:
— А ведь, собственно, я к вам, Юрий Петрович, по поручению дедушки Чимида.
— Слушаю тебя, девочка.
Юрий замечал: стоило ему назвать Оюну девочкой, как в глубине ее глаз вздрагивали радостные огоньки. И почему ей так нравится это обращение?
— Вы помните, что дедушка велел вам после лечебного курса заняться активными физическими нагрузками?
— Как же, как же, помню. А что, пришла пора валить в тайге деревья?
— Это еще предстоит. А сейчас займетесь греблей. И верховой ездой. Вам выделили смирного коня. А обучать вас будет зоотехник Базарон.
— Базарон? Один из твоих поклонников? Молчун?
— Он самый. Смотрите-ка, запомнили! Надо же!
— Если тебя это огорчает, я немедленно забуду.
— Наоборот, я так растрогана, что даже растерялась и забыла, что еще хотела сказать вам.
— Насчет гребли, вероятно?
— Ах, да! У вас найдется сейчас полчасика, чтобы пройти на берег к старому Лубсану? Он смастерил для вас новую лодку. Вы ее должны принять и спустить на воду. Дедушка велел вам дважды в день плавать по озеру.
— Это действительно радость. И спасибо тебе, Оюна.
— А я-то при чем?
— Ты — добрый вестник.
Он оживился, надел куртку. Сказал:
— Идем. Хотя подожди, я возьму деньги…
— Не суетитесь, Юрий Петрович, совхоз уже оплатил работу. Это подарок вам. А если хотите угодить старику Лубсану, то как-нибудь сделайте его портрет. Он будет ужасно доволен.
— Непременно нарисую его.
Лодка оказалась замечательной. Сработанная из золотистых кедровых досок, крепенькая, легкая, она великолепно держалась на воде, шла ходко, стремительно.
Каштан ликовал, как ребенок. Он и мечтать не смел о таком чудесном суденышке.
Между тем наступили ясные летние дни. Духовитый и ласковый воздух из степи и с гор волнами окатывал Чиндалей.
Юрий поднимался в половине шестого утра и шел на озеро. Он уплывал на лодке к середине Кункура, Сквозь прозрачную толщу воды видно было зеленовато-коричневое дно. Блестели на солнце мокрые лопасти весел. От быстрого движения лодки возникал ветерок. Воздух был чист и приятен на вкус.
А когда солнце клонилось к горизонту, он вновь уходил в плавание. В воде плавились багряные блики заката. Было тихо, в воздухе разлито спокойствие.
Вскоре Юрий стал заниматься еще и верховой ездой. Это оказалось посложней, чем гребля. Не думал он, что скачка требует такой затраты сил.
Базарон как-то сказал:
— Жить среди бурят и не уметь ездить на коне — это несовместимо, Юрий Петрович. Хотите вы или не хотите, а стать конником придется.
Через некоторое время Каштан настолько освоился с верховой ездой, что смог вместе с Базароном совершить экспедицию к ущелью, где он осмотрел россыпи дикого камня, и в степь, на пастбище совхозных отар.
Когда возвращались в Чиндалей, увидели издали всадника на коне. Базарон всмотрелся в наездника:
— Оюна.
— Оюна? — удивленно переспросил Каштан. — Она ездит верхом?
— Оюна — истинная бурятка. Лучше ее нет наездницы.
Эго действительно была Оюна. Скачка явно доставляла ей удовольствие. Щеки ее пылали, глаза азартно блестели.
Она остановила коня около Базарона и Каштана и поехала рядом с ними назад, к поселку. Сидела в седле легко и свободно.
— Посмотрели чабанские юрты, Каштан-ахай? — спросила она.
Он кивнул. Оюна сказала:
— А теперь вам нужно увидеть дацан. Он давно заброшен, наполовину развалился, но все же получите представление о буддийском храме.
— А где он находится?
— На той стороне озера. Вон, видите сопку, похожую на утюг?
— Вижу.
— Это гора Алханай. На ней и стоит дацан.
— Как туда добираться? Берегом?
— Берегом трудно идти, да и долго. Лучше всего на лодке.
— Обязательно побываю там.
Жители Чиндалея с нетерпением ожидали митинга, на котором должна была решаться судьба их родного поселка. Слухи о предстоящих переменах были противоречивыми, а порой и нелепыми. Люди, до сих пор равнодушно относившиеся не только к внешнему облику своего селения, но и к бескомфортному быту, горячо обсуждали проблемы строительства.