Но как сказать ей об этом?
Юрий толчком распахнул дверь и вышел из дома.
Никто пока еще, кроме Каштана, не рискнул поселиться здесь, на самой вершине сопки, господствующей над Аршанской долиной.
Жилище Юрия стояло у крутого склона, и он любил в редкие минуты отдыха смотреть отсюда на леса, на таежную реку, на горные кряжи, чередой уходящие к востоку.
…Круглая оранжевая луна излучала мощное свечение. Далеко внизу медью отсвечивала река, поблескивали рельсы и крыши, сверкали гроздья изоляторов на трансформаторе и стекла оранжереи.
Тишиной, словно льдом, сковало долину.
Поселок спал.
Юрию показалось, будто отсюда видна вся планета.
И тогда он произнес несколько слов, обращенных к Оюне.
Зов его прозвучал негромко, но Каштан поверил вдруг, что та, кому предназначены его слова, услышит их в далеком краю.
— Оюна, родная! — позвал Юрий, — Мне тяжко одному. И нет без тебя счастья!
И в далеком краю, где в это время уже занимался рассвет, проснулась Оюна.
«Каштан-ахай, сердце мое, где ты сейчас, мой самый главный человек?
Знаю, что нет никакого шанса, чтобы эта записка нашла тебя. Но я все-таки шлю ее, шлю в неизвестность.
Один наш работник из посольства летит сегодня на Родину, и он обещал опустить мое письмо в почтовый ящик в Москве. А какой адрес я напишу на конверте? Наверно, Чиндалей, хотя чувствую, что ты покинул его, как только родители увезли меня.
Не знаю, как сложатся наши судьбы. Знаю лишь то, что жизнь подарила мне счастье — встречу с тобой. И я всегда буду ей за это благодарна.
Мне худо здесь, Юра. Влажный тропический климат угнетает, действует на нервы. Мучают головные боли и бессонница. Работа каторжная.
Но главная беда — то, что между нами тысячи километров. И единственная моя радость здесь — это воспоминания о тебе. И еще один сон, который я однажды увидела. Мы стоим с тобой на берегу какой-то реки. А вместе с нами — куча наших с тобой детишек. Штук семь, не меньше. И все раскосые, как я… Представляешь? Проснулась — и смеялась и плакала.
Я люблю тебя.
Оюна».
Неисповедимы маршруты судьбы и души человеческой…
Доплывет ли Юрий Каштан до острова, на котором томится Оюна?
И будет ли счастлив, когда доберется?
Этого не знаю даже я, рассказавший вам эту историю. Она — не окончена.
А завершить повесть мне хочется поэтическими строчками. Мудрый Хафиз писал когда-то:
Я думал повесть о любви — одна и та же.
А вслушался — на сто ладов звучит ее печаль.
ПУТЕШЕСТВИЕ БУДЕТ ОПАСНЫМ
От автора
Рассказ о том, как двум советским парням оказавшимся осенью 1930 года в фашистской Италии, удалось провести тамошнюю жандармерию и содействовать побегу из тюрьмы узников-коммунистов, сейчас кажется небывальщиной. Но в годы первой пятилетки эта история воспринималась как подлинная. Это и неудивительно. Таков был дух времени, времени искреннего и активного проявления революционной солидарности с пролетариями капиталистических стран. Легенда о молодых рабочих Нижегородского автозавода, членах МОПРа, которые, действуя по велению сердца, с огромным для себя риском выручили братьев по классу, не могла не вселять гордость: ведь простые советские парни оказались и сметливей и сноровистей фашистских жандармов.
Впервые мне довелось услышать эту побаску еще в детстве. А несколько лет назад в санатории один ветеран-автозаводец в ответ на мои расспросы припомнил много любопытнейших и забавных подробностей, которыми молва украсила легенду о похождениях и приключениях двух парней в Италии.
Мы говорили с ним о том далеком и славном времени с улыбкой и грустью. Эта интонация стала определяющей и в повести, которая представляет собой вольную и во многом шутливую реконструкцию предания тридцатого года.
Охотно допускаю, что могут появиться не только шутливые версии данной истории. Но мне она представилась именно такой, лубочно-озорной. Не случайно даже главных ее персонажей я решил назвать Фомой и Еремой, хотя у героев легенды были другие имена.
1. НЕ БОГИ ГОРШКИ ОБЖИГАЮТ
Итак, попробуем перенестись в год тысяча девятьсот тридцатый и представить, как все это было…
Ох и здоров был Фома Бурлаков в ту пору, ох и силен!
И сейчас, вспоминая о давних годах, старики говорят: «Это вы про какого Бурлакова? Про богатыря из кузнечного?»
Было и вправду что-то богатырское в этом добродушном белокуром парне. Вот он — на фотографии, сдвинув белесые брови, напряженно следит за грохочущим прессом, сноровисто подставляет под него коленчатый вал. К выпуклому чистому лбу прилипла светлая прядь волос. Пухлые губы крепко сжаты, взгляд серых глаз сосредоточен на заготовке.