Седых яростно сжал челюсти. Он сказал Бурлакову:
— С ними мы останемся на бобах! Это уж как пить дать! Просюсюкаем здесь, а ребята в крепости зачахнут. Больно тут все осторожные! Их послушаешь — и уши вянут.
— Что? — спросил опять Гобар.
— Он говорит, что осторожность — не главная черта революционера.
Шарль нахмурился. Он сказал:
— Авантюризм — тоже не главная черта революционера. Ленин говорил, что революционер обязан быть умным и гибким тактиком, трезвым, расчетливым политиком.
— Не сердись ты, товарищ! — сказал Фома. — Мы просто растерянны. И мы не можем отступить.
Жорж задумчиво сказал:
— Не будем горячиться, друзья. Давайте рассуждать логично. Попытаться проникнуть в крепость необходимо., Так?
— Так, — кивнул Бурлаков.
— Кому обычно легче всего это сделать?
— Советским рабочим-мопровцам, — сказал Гобар.
Все расхохотались, даже Седых улыбнулся. Жорж продолжал:
— Врачам и, пожалуй, еще журналистам.
— Верно, — кивнули швейцарцы.
— Вот и будем исходить из этого. Если б наши советские друзья были врачами или журналистами…
— Советскими?
— Нет, швейцарскими. Тогда уже разговор иной. Это серьезная попытка контакта.
— Бреднями-то нам вроде не с руки заниматься, — сказал Бурлаков. — Пустопорожний это разговор.
— В этих стенах, Томас, вздором заниматься не привыкли! — сухо заметил Гобар.
— Прошу извинить. Но что серьезного в таких рассуждениях, я не пойму?
— Сейчас поймешь. Жорж прав, когда говорит, что швейцарскому врачу легче проникнуть в крепость.
— Допустим. Но откуда ему взяться, врачу?
— Ты и будешь этим врачом.
— Я?! Ты что, Шарль, рехнулся?
Молчавший до поры Жан сказал:
— В наших силах, Томас, достать вам обоим швейцарские документы. Ты вполне сойдешь за врача.
— Да вы что?! Очумели? Какой из меня врач? Я даже не знаю, как люди лечатся — ни разу в жизни не болел. А тут еще — швейцарец. Не-ет, даже и не заикайтесь!
Швейцарцы молча и пристально смотрели на распетушившегося Бурлакова. Он под этими взглядами сник, увял и тихо стал бормотать:
— Нашли тоже врача! Это моя маманя ухитрялась всю деревню от разных болезней лечить. Своими средствами. Так то ж деревня, да еще до революции! А тут — Европа…
— Вот и хорошо. Выходит, ты потомственный врач!
— Тебе ведь лечить и не придется.
— Поедешь с документами врача Красного Креста. Для них это уважаемая организация.
— А если засыплюсь? — опросил Фома.
— Вы же собирались через границу ползти. А где больше риска? Но ты не засыпешься. Мы организуем отсюда звонок президента Красного Креста министру внутренних дел Италии.
— С чего это вдруг буржуйский президент станет за меня просить?
Швейцарцы рассмеялись. Гобар сказал:
— Значит, решили? Быть тебе врачом, а другу твоему — журналистом.
— Что значит решили? И почему не наоборот?
Жорж сказал, загибая палец за пальцем:
— Потому что: ты знаешь языки, а Эремей не знает. Раз. У тебя внушительная, убедительная фигура. Два. У тебя — доброе лицо эскулапа. Оно внушает доверие. Три. Ты выдержаннее и рассудительней своего друга. Четыре. И наконец, огромный лекарский опыт твоей мамы — русской народной целительницы. Пять.
— Черт! — пробормотал Бурлаков. — И крыть нечем!
Он посмотрел на своего спутника. Седых сидел хмурый, крепко сжав челюсти.
— Как, Еремей? — спросил его Бурлаков, — Возьмем грех на душу? Где наша не пропадала. А?
Седых угрюмо молчал. Наконец сказал:
— Хочешь знать мое мнение, так скажу: не гоже это, не по-пролетарски устраивать хитрости, маскарады всякие, поддельные документы, фальшивые звонки… Ну, поймают нас в своем обличье — велика важность! Пусть судят фашисты! Все будет чин чином: шли двое рабочих на выручку своих пролетарских братьев. Солидарность. Не стыдно. Понимаешь? Даже почетно. Я б с гордостью принял обвинение… А попадись мы в чужой шкуре?
Представляешь? Это ж мошенничество! Подлог! Не к лицу нам терять рабочую честь. Да я от стыда загнусь, если что. Не-ет, нам, большевикам, не пристало интрижками заниматься. Мы народ прямой. Скажи им.
Бурлаков поскреб затылок.
— Какие ж тут интрижки? — озадаченно спросил он. — Товарищи выход предлагают.
— Эремей чем-то недоволен? — спросил Шарль Гобар.
— Да, он против подделки документов. Это, говорит, уголовное преступление.
Гобар пожал плечами:
— Но ведь твой друг сам со страстью уверял здесь, что пойдет на все во имя помощи умирающим узникам. Значит, не на все, если его останавливают этические соображения.